В комнате наступила гнетущая тишина. Недобро смотрели холодные жесткие глаза Коваленко. Все молчали, ожидая, что он скажет. И он заговорил медленно, растягивая слова:

— Мои летчики к своим обязанностям всегда относились с подобающей серьезностью, как и надлежит испытателям. Вы же, Сергей Дмитриевич, по-видимому, еще не прониклись сознанием ответственности. Сегодняшняя поломка самолета произошла в результате преступной халатности, и в ее основе лежит ваша личная недисциплинированность. Да, только внутренней расхлябанностью можно объяснить случившееся ЧП. О чем вы думали, когда тянулись к крану шасси?

В самом деле, о чем? От стыда Сергей не знал, куда деваться. Что сказать в свое оправдание? Какая непростительная беспечность! Когда возвращался на аэродром, закончив программу, он расслабился, и вот результат…

— Виноват, — сказал Кирсанов.

— От дальнейших полетов вас отстраняю и буду ставить вопрос о нецелесообразности использования вас на испытательской работе, — заявил Коваленко.

У Кирсанова потемнело в глазах. Такого он не ожидал. Дело, оказывается, принимает вот какой оборот! Он сжал до ломоты в пальцах край стула, точно боясь упасть. Он перестал видеть и слышать. Словно из-под земли раздавались голоса. Говорили о нем.

— …Я еще одно хочу сказать, товарищ Коваленко, — говорил Гранин. — Не мешало бы учесть вам, что летчик сразу, без колебаний, сказал всю правду.

— Что ж, теперь ему за это дифирамбы петь? — саркастически заметил тот.

— Летчику-испытателю вверяется такая техника, что элемент честности просто необходим, даже если ему приходится своим престижем или положением расплачиваться. Нам следует разобраться в сегодняшней поломке глубже, без скоропалительных выводов. Может, выяснив причину чисто психологического характера, мы на будущее избежали бы подобных явлений. Они, к сожалению, еще встречаются в летной практике.

— Здесь вам не институт психологии, а предприятие. Факт налицо, и потому я отстраняю Кирсанова от испытаний, о чем незамедлительно доложу в Москву.

— Разрешите идти? — с трудом проговорил Кирсанов.

На службу Кирсанов приходил, как всегда, вовремя и вместе со всеми летчиками вначале навещал кабинет врача, затем комнату заказчика, где они получали задания на рабочий день, и уже потом старался уединиться.

Каким одиноким чувствовал он себя в этом коллективе, который жил и дышал вполне понятными ему радостями и тревогами, большими проблемами и мелочью будничных дел! Они в строю, а он огражден от всех словно бы глухим барьером, и главное — винить некого, сам кругом виноват, сам! Особенно угнетала его необходимость присутствия при доведении плановой таблицы на полеты. Гранин давал задания на день всем пилотам, и только фамилия Сергея не называлась. О нем будто забывали, когда надо было лететь, и это было жестоко. Вспоминали лишь тогда, когда заканчивался разговор о главном.

Гранин с серьезным выражением на лице обращался к Кирсанову:

— Тебе, Сергей, поручается очень ответственное мероприятие. Проверь-ка состояние парашютно-десантной службы.

Или:

— Сегодня наведи порядок в комнате высотного оборудования.

И Кирсанов, отлично понимая, что Гранин специально придумывает для него задания, чтобы отвлечь его, не дать окончательно впасть в уныние, на полном серьезе брался за выполнение поручения: копался в документах, проверял парашюты, сроки переукладки, комплектность, выискивал недостатки и тут же намечал меры к их устранению. Когда же с улицы доносились раскаты турбины, он выбегал из помещения и долго смотрел туда, где исчезал взлетевший самолет.

Иногда Сергей усаживался у окна так, чтобы в поле зрения находилась полоса, и ждал возвращения машины, как когда-то, будучи техником, ждал свой «мигарек»…

Бывало, его отыскивал кто-нибудь из ребят и заводил разговор о том о сем, точно давно, вечность, не видел Кирсанова. Кончались такие разговоры обычным бодряческим пожеланием:

— Не горюй, Серега, перемелется — мука будет.

Бродов, так тот даже однажды стихи прочел:

— А ты поэт, — с язвецой заметил Кирсанов.

— Это Боков. Слышал о таком? А написал как будто о нас.

Сергею хотелось, чтобы его оставили в покое, но, оставшись один, он особенно остро переживал свое одиночество. Со дня на день, с минуты на минуту он ждал приказа, оклика, появления старшего представителя заказчика. Порой неизвестность настолько скручивала его волю, что ему становилось невмоготу. Лучше бы уж сразу выгнали, что ли…

Сергей старался избегать Веру и не попадаться ей на глаза.

В укромном скверике возле здания летно-испытательной станции рдели ягоды рябины. Под оголенным деревцом стояла скамейка. Сюда никто не ходил, здесь никто не беспокоил Сергея, и здесь он мог часами просиживать в уединении, покуривая папиросы и убивая время за каким-нибудь занятием. Но однажды, читая книжку, он случайно увидел Веру. Она смотрела на него из окна своего кабинета. Ему показалось, что на ее лице было сострадание. «Жалеет!» Сергей резко поднялся и ушел. Больше он не появлялся в сквере.

На медосмотр он, по заведенному раз и навсегда Граниным порядку, являлся вместе со всеми. Молча садился перед нею, избегая ее взгляда. Односложно отвечал, если она спрашивала о самочувствии, и старался поскорее уйти.

А Вера, будто не замечая его состояния, ровным голосом говорила:

— Все в порядке, можете лететь.

И записывала его фамилию в медицинском журнале. Для Сергея это было хуже пощечины. И она тоже понимала, как тяжело ему слышать: «Можете лететь». Но она всем говорила такие слова, она обязана была так говорить.

Сегодня он решил иначе. С него хватит! Терпение лопнуло, надеждам пришел конец. Он не пошел к врачу. Он стоял у двери перед зданием станции и слышал неестественно громкий голос Веры, которая разговаривала с какой-то женщиной и, вероятно, старалась обратить на себя внимание Сергея. Но он даже не взглянул в ее сторону. Вспоминался тот день, когда впервые появился на ЛИСе. Это был, по существу, первый шаг в испытатели. Сколько надежд, благих намерений, светлых помыслов связывал Кирсанов с этим первым шагом!

Он смотрел на аэродром, словно прощаясь с ним.

В остывающем осеннем небе высоко над землей проплывали последние косяки гусей. Низом, огибая завод с грохочущим аэродромом, серыми клубящимися тучками неслись утки. Березы, толпившиеся на краю летного поля, по-девичьи стыдливо отмахивались от назойливого ледяного ветра своими обнаженными ветвями. Опавшие грязно-желтые листья в беспорядке метались по стоянке в поисках пристанища.

«Так и человек иногда мечется и ищет себе счастья. Слишком она неустроена, жизнь», — думалось Сергею.

Зашумело небо. Сергею показалось, что он раскусил таблетку хинина. Почему не он, а другой сейчас в вышине? Ведь он умеет, он любит, он призван, наконец, летать…

Турбина умолкла где-то далеко-далеко, и снова тихо стало на земле…

— А я тебя ищу!

Перед Сергеем вырос Гранин. Он старался говорить спокойно, но видно было — бежал. Его могучая грудь часто и высоко вздымалась под тесным кителем. У Кирсанова замерло сердце: «Все, конец!»

— Медосмотр прошел?

Сергей молчал.

— Тебе старший разрешил летать. Понял? Валяй к доктору и — за работу! Видишь, вся стоянка самолетами забита!

Прыжками Сергей взлетел на второй этаж, рванул на себя дверь медпункта. Вера испуганно вскочила:

— Что случилось?

— Ничего, Верочка, ничего! — громко сказал он. — Мне на вылет!