Дверь из кухни приоткрылась — выглянула Любаша, в белом фартучке, розовощекая.

— Проснулись, сони? А ну, умываться и завтракать!

Дом был поднят, как по тревоге. Снова гремела музыка. Кружилась голова: на старые дрожжи много ли надо? После завтрака Фричинский и Надя надумали идти в кино. Пожалуйста, их никто не стал отговаривать.

— Пойдем в сад? — предложила Любаша.

От свежего воздуха заломило в висках, Зацепа болезненно поморщился.

— Тебе нехорошо? Погоди! — Она взбежала по крыльцу в дом и вернулась с ковшом воды, на плече у нее висело мохнатое полотенце. — Дай полью тебе.

Струйка холодной колодезной воды лилась ему на затылок, скатываясь на шею и грудь. Зацепа дурашливо взвизгивал. Любаша набросила ему на голову полотенце и принялась растирать виски. Ей, видно, доставляло удовольствие заботиться о нем. Мокрые и взъерошенные волосы Зацепы стояли дыбом. Любаша хохотала.

— Теперь лучше, да, лучше?

— Я словно на белый свет заново народился.

Они выбрали укромное местечко под старой яблоней: ветки с налитыми яблоками свисали почти до самой земли. Любаша сорвала самые краснобокие, одно протянула Зацепе, другое жадно надкусила. Белопенный сок брызнул на щеку: Любаша зажмурилась от удовольствия. Они хрумкали сочные кисло-сладкие яблоки, взрывались беспричинным смехом, болтали о разных пустяках, порой молчали, думая каждый о своем, и в такие минуты Зацепа все порывался спросить: «Кто ты?», но всякий раз что-то останавливало его.

Куда он попал? Что за добрая чародейка эта милая девушка, так околдовавшая его?

— Что так смотришь? — спросила Любаша.

— Запомнить хочу.

Девушка смутилась. На ее чистое светлое лицо словно набежала тень:

— Хороший ты парень. Мало сейчас таких.

— Ты лучше о себе расскажи.

— Боюсь, заскучаешь, парень. Я ведь девка замужняя.

— Ты что, шутишь? — невесело засмеялся Зацепа. — А… а где ж тогда муж?

— В тюрьме, — жестко отрезала Любаша и добавила с вызовом: — Небось интересно, за что сидит? Моего любовника порезал.

Уже не ковшом, а целым ведром ледяной воды окатило Зацепу: «Знать, не в добрый час повстречал я вас…» Сразу почему-то потянуло домой, на аэродром, прочь отсюда, из этого тихого сада, от трех богатырей, от этих черных глаз…

Любаша его поняла и лишь из вежливости напоследок сказала:

— Скучно станет — заглядывай.

— Может, и загляну, — пообещал Зацепа.

Выйдя на улицу, он тут же попал под прицел хитровато сощуренных глаз маленького сухонького старичка с задиристо топорщившимися рыжими усами. Старичок цепко следил за летчиком и, по мере того как тот приближался, выгибал колесом свою немощную костлявую грудь и поигрывал усами. Когда Зацепа оказался шагах в трех-четырех от него, старичок вдруг вскочил и лихо отдал ему честь. От неожиданности Зацепа тоже козырнул, чем явно доставил старичку огромное удовольствие.

«Видно, все здесь с чудинкой», — подумал Зацепа, невольно озираясь.

В авиации без зачетов — ни шагу. Это крепко уяснили друзья за свою короткую службу и потому без особого желания, но с покорной добросовестностью штудировали теорию.

Наконец все зачеты были сданы. Зацепа возликовал; довольно теории — за практику. Но командир третьей эскадрильи майор Митрохин остудил его радость:

— Полетите с командиром полка.

— С командиром полка? — переспросил ошарашенный Зацепа.

«Это все… конец… Полковник припомнит мне и «папашу», и «платье балерины», — грустно думал он. Фричинский помалкивал, радуясь в душе, что вел себя тогда в вагоне более осмотрительно.

К концу дня Зацепа не выдержал и взмолился перед комэском:

— Товарищ майор, не посылайте меня с полковником Бирюлиным!

Митрохин только руками развел:

— С каких это пор командир эскадрильи может отменить приказ командира полка?

Митрохин был худощав, с немигающими, как заклепки, глазами, такими холодными, будто в них навсегда застыди кристаллики льда.

«Сухарь», — определил про себя Зацепа.

С обреченным видом ходил он вокруг кургузой, горбатенькой спарки — так называли двухместный учебно-боевой истребитель. Фричинский не покидал друга в эту скорбную минуту и как мог утешал его.

Завидев направлявшегося к спарке полковника, Зацепа нашел в себе силы пошутить:

— Сейчас я из него душу вытрясу!

— Смотри, как бы он из тебя кишки не вымотал, — осадил его техник самолета. — Бирюлин сухой, да жилистый.

— Па-а-думаешь, — равнодушно протянул Зацепа. — Мы не из тех, которые убегают, а из тех, которых не догонишь.

Подошел командир полка. Техник, крупнолицый рыжеусый здоровяк, доложил о готовности самолета. Затем вперед выступил Зацепа, вздернул к шлемофону руку в шевретовой перчатке и, старательно выговаривая каждое слово, звонко отрапортовал:

— Товарищ полковник, лейтенант Зацепа к выполнению задания готов!

Бирюлин молча выслушал, внимательно, как бы с прикидочкой, окинул летчика взглядом: на земле ты бойкий, «лейтенант авиации», а каким, интересно, в воздухе окажешься? — и распорядился:

— Полезай в кабину.

Фричинский стоял в сторонке, наблюдая за суетливыми приготовлениями к полету своего друга. На его полных губах блуждала язвительная улыбка: «Сейчас увидим, кто из кого душу вытрясет».

А чувствовал себя Зацепа в эти минуты ничуть не лучше, чем новичок, отправляющийся в свой первый боевой полет. Он старался сдерживать себя, но проклятущие руки выдавали его волнение. При выруливании в поле зрения показалась рослая фигура улыбающегося Фричинского, и Зацепа остро почувствовал, как он завидует сейчас этому флегматичному тюленю.

Самолет разбегался долго. Или так показалось Зацепе? Путь до пилотажной зоны длился еще дольше. Скованность и напряженность не покидали лейтенанта. Нет, наверное, легче идти в бой: там все волнения, говорят, исчезают с подъемом в воздух. А здесь все время чувствуешь себя под прицелом метких, хитроватых глаз «папаши». Даже накрениться лишний раз, чтобы осмотреться, боишься: все внимание на чистоту полета.

Зона. Пора! Собравшись с духом, Зацепа бросил машину в глубокий вираж. Фигура получилась корявой — никак не удавалось выдержать постоянную высоту. Выполнив горизонтальную восьмерку, Зацепа вздохнул облегченно: виражи у него всегда получались неважно, зато на вертикалях он свое возьмет! Комплекс фигур: переворот, петля, полупетля — и впрямь удался.

Выполнив напоследок пару быстрых бочек, он развернулся в сторону аэродрома и впервые за весь полет услышал в наушниках голос командира полка:

— Дай-ка мне управление.

Зацепа обрадовался: теперь-то хоть немного можно расслабиться. Самолет, точно почувствовав твердую руку опытного летчика, повел себя, на удивление, послушно. Перегрузки вдавили Зацепу в сиденье, тело будто налилось ртутью и стало тяжелым — не повернуться. Как по ниточке, самолет чертил ровную окружность, и высота оставалась постоянной. И вдруг, завершив круг, машина вздыбилась, перевернулась на спину и понеслась к земле. Все произошло неожиданно, как бы в едином слитном движении, что никак не получалось у Зацепы. Стремительно нарастала скорость, машина круто переломилась на пикировании и взвилась в небо.

«Ого! — успел подумать Зацепа. — Но что это? Что?!»

Небо сплющилось, потемнело, в глазах заплясали красные, желтые, оранжевые светлячки, потом все слилось в сплошной синюшный клубок и померкло в бешеной, непонятной карусели. Противоперегрузочный костюм сдавил живот и ноги, не допуская отлива крови от головы в обескровленный мозг — это потеря сознания, темнота, смерть…

Зацепа ничего не видел вокруг, не в силах поднять тяжелые веки, и лишь с трудом втягивал в себя воздух. Казалось, что грудную клетку придавила чугунная плита и не давала дышать. Щеки, оттянутые книзу, трепетали, как пустые мешки, и уродливо искажали лицо. Силясь перебороть перегрузки, лейтенант напрягался, сдавленно стонал и по-прежнему ничего не мог увидеть. Его давило, душило, мотало, пока наконец окончательно не сломило волю. И только одно заботило в эти минуты летчика — выдержать, не попросить пощады. Зацепа потерял представление, где самолет, что он вытворяет.