– Конечно, Джонни. Подожди немного. – Она закончила печатать письмо, выдвинула ящик стола и достала томик Хехта «Фантазиус Малларе», который протянула Джонни.

Тот улегся на полу, поправил очки и начал читать.

Через некоторое время он посмотрел на нее и сказал:

– Мишш Прешкот, я прошитал уше половину, но до ших порр не пойму, пошему эту вешь шшитают непррилишной. Не могли бы вы дать мне НАШТОЯШУЮ книгу?

– Да в самом деле, Джонни, ты же знаешь, что у меня здесь не порнографическая лавочка. Многие люди находят и это достаточно сильным.

Джонни вздохнул.

– Людей вошбушдают такие шмешные вешши...

Тем временем Мэтьюэн уединился вместе с Куком и Далримплом на одной из бесконечных и ничего не решающих конференций. Р. Хэнсон Далримпл, собиравшийся сделать университету пожертвование, был похож на статую, которую скульптор так и не удосужился окончательно отделать. Единственной эмоцией, которую допускал на свое лицо стальной председатель, была ехидная и таинственная улыбка. У Кука и Мэтьюэна было такое чувство, что он водит их как рыб, пойманных на поводок из банкнот Федерального Резерва США. Дело было вовсе не в нежелании расставаться с презренными деньгами, а в том, что он наслаждался ощущением власти над университетскими умниками. Современные же реалисты не должны выходить из себя и советовать Крезу, как поступать с его богатством. Надо говорить: «Да, мистер Далримпл. Конечно, это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО великолепное предложение, мистер Далримпл! И как это мы сами до него не додумались?». Кук и Мэтьюэн уже давно и умело играли в подобные игры. Мэтьюэн, хотя и считал Уэнделла Кука надутым ослом, восхищался его способностями по части вытягивания пожертвований. В конце концов, разве не был Йельский университет назван именем удалившегося от дел купца, что пожертвовал на его основание 562 фунта и 12 шиллингов?

– Послушайте, доктор Кук, – предложил Далримпл, – а почему бы вам для перемены обстановки не сходить со мной на ленч к «Тафту»? И вам тоже, профессор Мэтьюэн.

Академики пробормотали о своей признательности за приглашение и натянули галоши. Выходя из приемной, Далримпл остановился и почесал Джонни за ушами. Джонни отложил книгу так, чтобы не было видно названия на обложке, и еде удержался, чтобы не цапнуть стального человека за руку. Далримпл был просто в хорошем настроении, но Джонни не любил людей, позволявших по отношению к нему подобные вольности.

Чуть позднее три человека и медведь шли вниз по Колледж Стрит. Время от времени Кук останавливался, и не обращая внимания на моросящий дождик, заученными жестами указывал на один из элементов невообразимого суфле из гергианской и псевдоготической архитектуры и что-то рассказывал и пояснял. Далримпл лишь слегка улыбался ничего не выражающей улыбкой.

Семенивший сзади Джонни первым заметил, что проходящие мимо студенты замирают на месте и смотрят на ноги президента. Слово «ноги» теперь следовало понимать буквально, потому что галоши Кука быстро превращались в пару огромных голых розовых ступней.

Сам Кук не подозревал об этом, пока не собралась довольно большая толпа, от которой доносились те звуки, что издает человек, тщетно пытающийся не рассмеяться. К тому времени, когда Кук проследовал за их взглядами и посмотрел вниз, метаморфоза завершилась. То, что он оказался потрясен, было естественно – ноги действительно выглядели потрясающе. Постепенно его лицо стало соперничать в окраске с галошами, внося живописный мазок в унылый серый ландшафт.

Р. Хэнсом Далримпл на мгновение потерял свою невозмутимость, а последовавшие за этим вопли отнюдь не уменьшили опасность приближающегося апоплексического удара. Кук наконец очнулся и стянул с ног галоши. Осмотр показал, что ступни на них были нарисованы и замазаны сверху сажей, которую постепенно смыл дождь.

Уэнделл Кук продолжил свой путь к отелю «Тафт» в угрюмом молчании. Предательские галоши он держал кончиками пальцев, как нечто грязное и отвратительное и гадал о том, кто мог подложить ему такую свинью. Уже несколько дней ни один студент не заходил в его офис, но их пронырливость никогда не следует недооценивать. Он заметил, что Айра Мэтьюэн носит галоши того же размера и фасона, но отбросил возникшее подозрение раньше, чем оно сформировалось. Несомненно, Мэтьюэн не стал бы откалывать такие шуточки в присутствии Далримпла, раз ему предстоит возглавить факультет биофизики, когда – если – Далримпл разродится своим пожертвованием.

Следующим человеком, начавшим подозревать, что в кампусе стали возникать необъяснимые странности, оказался Джон Дьюган, один из двух полицейских университетского городка – то самый, что высокий и тощий. Он проходил мимо церкви, направляясь в свою комнатушку в Фелпс Тауэре, и тут в его ухе раздался уверенный тонкий голосок, который пропищал: «Берегись, Джон Дьюган! Скоро тебя постигнет кара за твои грехи!».

Дьюган подскочил и огляделся. Голосок повторил ту же фразу. В пределах пятидесяти футов от Дьюгана никого не было. Более того, он не мог припомнить, что совершал в последнее время какие-то серьезные грехи. По улице шли лишь несколько студентов и профессор Мэтьюэн со своим ученым медведем, который, как обычно, ковылял за профессором, поэтому Джону Дьюгану осталось подозревать лишь собственный рассудок.

Р. Хэнсом Далримпл был немного удивлен той мрачной откровенностью, с которой профессора отодвинули тарелки с порциями роскошного обеда. Он знал, что они вечно испытывают то легкое чувство голода, что знакомо всем, кто вынужден питаться в столовой колледжа. Многие подозревали существование тайной организации поваров, целью которой было не допустить, чтобы ясность мыслей студентов и преподавателей оказалась нарушена перееданием, но знали также, что и в большинстве других колледжей условия были почти такими же.

Далримпл отхлебнул кофе и проглядел записи в блокнотике. Сейчас поднимется Кук и произнесет пару приятных пустяков. Затем он объявит о пожертвовании Далримпла, на которое будет построено здание Далримпловской биофизической лаборатории, и об основании нового факультета. Все зааплодируют и признают, что биофизика слишком долго висела в пустоте между вотчинами факультетов зоологии, психологии и физиологии. Затем Далримпл встанет и скажет – конечно, в более торжественных выражениях: «Да бросьте вы, ребята, все это такие пустяки».

Доктор Уэнделл Кук торжественно поднялся, просиял улыбкой перед рядом белых манишек и произнес свои приятные пустяки. Профессора нервно переглянулись, когда появились признаки, что он начал сползать в свою любимую лекцию на тему «нет – никакого – конфликта – между – наукой – и – религией». Они знали ее наизусть.

Он уже добрался до версии 3А своего любимого детища, когда его лицо начало синеть. Нет, это вовсе не был тот серовато-пурпурный оттенок, что появляется на лицах задушенных и ошибочно называется «синим», а яркий и веселый цвет кобальтовой краски. Он прекрасно подошел бы для картины, изображающей парусник, плывущий под ясными небесами, или для униформы швейцара в театре. Но на лице президента колледжа он явно не смотрелся. По крайней мере, так показалось профессорам. Они зашевелились, оттопыривая манишки, вытаращили глаза и начали перешептываться.

Кук нахмурился, но продолжал говорить. Затем все увидели, как он принюхался, словно почуял что-то в воздухе. Сидевшие за столом оратора почувствовали слабый запах ацетона, но вряд ли он мог стать подходящим объяснением той имитации яйца малиновки, какой теперь стало лицо их шефа. Краска покрывала теперь все его лицо и забралась даже до того места, где у Кука должны были расти волосы. Немного окрасился даже воротник.

Сам Кук понятия не имел, отчего его слушатели начали перешептываться и раскачиваться, словно гребцы на палубе галеры. Он подумал, что с их стороны это очень невежливо. Поскольку нахмуренные брови не оказали должного эффекта, он резко сжал окончание версии 3А, деловым тоном объявил о сделанном пожертвовании и сделал паузу, ожидая гром аплодисментов.