Крепкие запахи порта овевали их — запахи рыбьего жира и морской волны с чуть ощутимым горьковатым привкусом дегтя.

Они миновали рыбный рынок, обширный квартал навесов, лотков, заваленных свежей, соленой, копченой рыбой, ряды бочонков и садков.

Машина свернула на улицу, параллельную заливу. Было занятно смотреть на все эти взбегающие в гору острокрышие, окрашенные в красное и желтое дома, на прикрытые полосатыми тентами витрины магазинов с огромными, почерневшими от времени фамилиями их владельцев.

По мостовой чинно катили велосипедисты. Тротуарами шли пешеходы в странно пестрых костюмах. Под шляпами темнели стекла дымчатых очков. Вот прошел молодой человек в клетчатой, распахнутой на груди ковбойке, в замшевых, обнажавших загорелые колени трусах. Рядом девушка в коротком платье, в больших очках, с ремешком фотоаппарата через плечо.

Машина вырвалась на гребень горы. Блеснула сбоку синяя, глубоко лежащая вода. И вот развернулась под ногами панорама извилистых, жмущихся друг к другу переулков, а ниже длинные линии портовых зданий. Белые лайнеры и черные транспорты высились над мелкотой разбежавшихся по рейду развернутых парусов.

Из Гамбурга и Гулля, из Нью-Йорка и со Средиземного моря каждое лето выбрасывают сюда корабли десятки тысяч туристов, — сказал задумчиво Курнаков. — Вон они заполнили улицы Бергена. Кстати, товарищи, не оскандалимся мы без языка? Я, правда, немного владею английским.

А я десяток норвежских фраз кое-как смастерю, если нужно, — откликнулся Агеев.

Он сидел, откинувшись на удобную спинку машины. Полное благодушие, наслаждение отдыхом было разлито на его лице. Сжатый с двух сторон костлявым штурманом и тучным старшим механиком, он чувствовал себя вполне уютно. Под свежим ветерком, дувшим в открытые окна машины, он извлек из верхнего кармана кителя круглое зеркальце, поправлял выбившуюся из-под козырька рыжеватую прядь волос.

Машина пошла быстрее, катилась теперь улицами городских предместий.

Меньше встречалось велосипедистов.

Надвигались на мостовую плотно жмущиеся друг к другу обветшалые дома.

Уже не нарядные туристы, а медлительные понурые люди в кожаных безрукавках и выцветших комбинезонах тяжело двигались по крутым мостовым к своему, гнездящемуся высоко над гаванью жилью.

И вновь раздвинулась солнечная даль, еще раз просинела и скрылась вода залива. Они выехали за город на горную дорогу, вьющуюся среди зелени и дачных домиков, расположенных возле скал.

— Везде и всюду своя краса, — сказал Агеев. — Может, скомандуете шоферу не газовать очень?

Старший механик досадливо шевельнулся., Он молчал всю дорогу, его мысли были сосредоточены на одном. Иногда он начинал улыбаться, мурлыкал какой-то мотив.

— Сейчас бы на травке полежать вот под таким деревцем, — вздохнул Уточкин, глядя на зелень. — Да, разные бывают у людей вкусы. Что он, чудак, собственного удобства не видит?

Машина шла медленнее, проезжали мимо пожилого, тощего человека, присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на коленях газету, норвежец неторопливо ел сушеную рыбу. Его почти коснулось крыло проехавшей мимо машины.

Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, — сказал Уточкин.

А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? — резко спросил штурман.

Вижу столбики… А кто их знает, что там написано.

Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, — сказал Курнаков. — На них написано «adgang forbudt» — вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь — собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа.

Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, — сказал Агеев.

Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам.

Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? — удивился штурман.

А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я… — Агеев протянул ему зеркальце.

Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других — шагах в двадцати следом. Мгновение — и новый поворот скрыл их из виду.

— Что бы это значило, мичман? — спросил Курнаков удивленно.

А это значит, — сказал сурово Агеев, — что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил — они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце — они тут как тут. Мы затормозили — и они тоже.

Посмотрим, что дальше будет, — сказал Курнаков.

Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома.

— Тролдхауген. Эдвард Григ, — сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин.

Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног.

Похоже, здесь веселятся вовсю, — сказал Уточкин. От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову.

Она говорит, — перевел Курнаков, — это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига.

Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке.

— Тихон Матвеевич! — позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка.