Ни лица уже не рассмотреть, ни голоса не услышать… Мы можем жить в его доме, молиться в его храме, но ничего не узнаем о его сокровенной жизни.

— К нам приходил иеромонах Габриэль, — продолжает игумен, — он был послушником в Джвари в последние годы, когда Иоанн умер и Георгий остался один. Габриэль говорит: «Монастырь есть, если в нем есть любовь. Пусть будут два монаха и между ними христианская любовь — это уже монастырь». Тогда и люди придут не напрасно. И всякое дерево даст плоды во время свое. Мы все должны заботиться только том, чтобы жить по заповедям и молиться. А о том, чтобы дать нам пищу, Бог позаботится Сам. Но разве мы так живем?

— А он рассказывал об отце Георгии?

— Да, говорил, что это был единственный святой, которого он видел. Рассказывал чудо… Отец Георгий не разрешал упоминать об этом при его жизни, а теперь можно. За несколько лет до смерти у него так сильно болел бок, что он уже встать не мог, И вот однажды лежит он в своей келье, молится. И вдруг входит Богоматерь и с ней еще двое, апостолы. Он подумал: «Как нехорошо, Матерь Божия пришла, а я даже встать не могу». А Она улыбнулась и положила руку ему на то место, которое болело. Его как будто молния прожгла — такой боли он никогда не испытывал. А в следующее мгновение боль прошла и уже не повторялась.

На другой фотографии оба старца сидят на террасе, пьют чай, совсем как мы, с хлебом и медом.

— Он уже при жизни принадлежал другому миру и был движим не своей волей, а Духом Святым. И потому все у него было чудесно — слова, поступки… Как-то отец Габриэль был в Тбилиси по монастырским делам. И вдруг, говорит, как будто слышит голос: «Скорей возвращайся в Джвари». Он думает: «Как я вернусь, когда меня послали то купить, это привезти, а я еще ничего не успел?» А сам места не находит. Куда ни посмотрит, отовсюду будто слышит: «Иди скорей в монастырь». Он бегом побежал, даже не взял ничего, что успел купить. Приходит, отец Георгий лежит на кровати с четками в руке, смотрит в небо через раскрытое окно. Габриэль думает: «Зачем я пришел? Как ему скажу?» А тот говорит: «Слава Богу, что пришел. Значит, услышала Божия Матерь мои молитвы. Завтра я уйду…» Габриэль думает: «Куда он собрался, такой больной? Зачем ему в город?» «Я не в Тбилиси уйду, — говорит отец Георгий. — Я совсем от вас уйду… телом. А душа моя останется здесь навсегда». Габриэль не хотел верить. Отец Георгий говорит: «Ты сегодня приготовься. А завтра отслужишь литургию и меня причастишь». Утром он причастился, запил просфору теплым вином. Был как раз день Усекновения главы Иоанна Предтечи — в этот же день отца Георгия постригли в схиму. Габриэль спрашивает: «Что-нибудь приготовить?» «Нет, — говорит, — больше мне ничего не нужно. Ты теперь пойди отдохни». Габриэль не послушался, думает, он пойдет спать, а может, нужно будет воды подать. Отец Георгий лежал тихо, все так же смотрел на небо и молился по четкам. И вдруг тяжелый сон напал на Габриэля, необычный сон, так он и уснул сидя. Он не знает, сколько спал, может быть, пять минут. А проснулся — отец Георгий по-прежнему лежит с четками в руке, но душа его уже отошла… Давно никто не приходил в монастырь, а тут как раз подошли двое русских. Вместе отпели его, вырыли могилу. Похоронили под сосной у алтарной части главного храма, рядом с могилой отца Иоанна.

Там и сейчас лежат рядом две надгробные гранитные плиты. Под ними прах двух последних в Грузии афонских монахов.

А духом их и живет монастырь. От них этот строгий и бедный, как в скиту, уклад, освященные веками традиции Афона.

— Старцы часто знают время своей смерти, — говорил игумен. — Но иногда в этот момент они удостаиваются высоких посещений или преображаются в Духе. Поэтому отец Георгий и не хотел, чтобы Габриэль видел его последние минуты, — я так думаю.

Отец Михаил любит рассказ о святом Макарии Египетском, который всю жизнь вел борьбу с бесами и ни в чем им не уступал. И вот он умер и уже одной ногой ступил на порог рая. Тогда бесы захлопали в ладоши и закричали: «Слава тебе, Макарии Великий! Ты нас победил!» Он обернулся, сказал: «Еще нет». И шагнул за порог.

Каждый час, каждый миг идет борьба за душу человеческую, и в последнюю минуту можно потерять все.

— Вот вы пришли и почувствовали, что место здесь особенное, в воздухе разлита благодать… Правда, многие ничего не воспринимают. Когда я был послушником, один игумен любил повторять, что в последние времена будут люди, как будто пропитанные древесной смолой, не проницаемые для благодати… Смолой, спиртом, ложной земной мудростью, просто ложью все равно, потому что «дьявол есть лжец и отец лжи» и человекоубийца. А это теперешнее изолгание бытия и есть смерть прежде смерти. Но наши старцы и сейчас помогают нам своей благодатной молитвой.

— Поэтому вы и сказали, что здесь ничего плохого случиться не может?

— Я так верю.

Может быть, когда Нонне было плохо, отец Михаил тоже помолился у них на могилках? Потому что вскоре она уснула и спала всю ночь, а утром встала здоровой. С тех пор они вместе с Эли часто приходят к вечерне и стоят у раскрытой двери, не переступая порога, — обе в брюках, с непокрытыми головами, — но выстаивают до конца службы.

— А два года назад отец Габриэль пришел, когда у нас только что рой улетел. Он говорит: «Подождите, может, я вам помогу». А как тут поможешь? Никогда не видели, как вылетает рой? Черный вихрь — ж-ж-ж-ж-ж — жуть… И никакими силами его обратно не загонишь. Не было случаев, чтобы рой возвращался. Пошел отец Габриэль, помолился на могилках. Смотрим, опять — ж-ж-ж-ж-ж! — живой вихрь, и обратно в улей…

— Но сам отец Габриэль сохранял что-то от этих старцев, он хороший монах?

— Хорошие мы или плохие монахи — этого никто сказать не вправе. Потому что человек смотрит на лицо, а душу знает один Бог. Габриэль говорит: «Если мы с тобой разговариваем о Боге, но между нами нет любви, все наши слова — звук пустой». И мне кажется, если бы Габриэля били, он и тогда излучал бы любовь-Отец Михаил провел десять дней на Афоне с делегацией грузинской церкви. Оттуда привез свою плоскую камилавку, греческую рясу — если ее разложить, получится крест, — шерстяные четки с большим крестом и кисточкой, которой можно пользоваться для Кропления святой водой. Привез, например, обычай не носить креста даже на богослужении, зато параман надевать открыто, поверх подрясника. Должно быть, по-афонски же он не позволяет, чтобы ему целовали руку при благословении; чаще всего не совершает и крестного знамения, а просто говорит: «Бог благословит». Но это все внешние приметы. А его молитвенная жизнь скрыта от нас так же глубоко, как и духовная жизнь старцев.

Когда-нибудь через несколько лет, когда разрастется и укрепится Джвари, отец Михаил хочет уехать на Афон навсегда, в Иверский монастырь.

— Там хорошо… — говорит он задумчиво, и лицо его принимает отстраненное выражение, будто он смотрит уже оттуда, из афонской дали.

Как-то монахи из Иверского монастыря тоже приехали в Грузию. Патриарх поручил отцу Давиду их встретить, а тот, конечно, повез их в Джвари.

Есть несколько фотографий, запечатлевших этот визит. Вот они стоят у портала Джвари под резным крестом, сразу заметные в большой группе по камилавкам; двое старые, но коренастые и крепкие, похожие друг на друга крупной лепкой лица и окладистыми белыми бородами, третий совсем молодой, в очках с тонкой оправой и с тонким лицом. А на переднем плане на корточках сидят Давид и его брат Георгий. На другой фотографии отец Михаил и афонские монахи сидят за столом в нашей трапезной, только стол обильно уставлен закусками и бутылками вина. А из подсвечников, похожих на чашечки цветов, поднимаются высокие зажженные свечи. И у отца Михаила то же выражение лица — отрешенное, углубленное, — с каким он говорит об Афоне.

Митя попросил фотографию на память.

— Возьмите хоть все, — махнул рукой отец Михаил. Мы обрадовались и выбрали несколько. Эту застольную; две групповых; с афонскими монахами и другую, с отцом Иларионом, которого не видели никогда, игуменом, Венедиктом и блаженно улыбающимся Арчилом, которых хотели бы всегда видеть; и три пейзажных — Джвари ближним и дальним планом.