Будь я жива, я бы по-прежнему встречалась с Лукой.

Будь я жива, я бы не занималась политикой.

Будь я жива, я бы снова ходила на фехтование.

Будь я жива, я бы думала, куда поехать с Франческой Дзурло, сопровождающей Римского фехтовального клуба и моей подругой, которая дала интервью в газете «Repubblica».

Я Марта Руссо.

Я беспокойная тень цивилизованной страны.

Я невинная девушка, убитая каким-то психом, возможно, ярым сторонником победивших правых, маньяком-одиночкой или призраком, а может, кем-то, кто любил меня, ведь я была хорошенькая; он убил просто так, чтобы почувствовать дрожь от необдуманного поступка, чтобы пролить чью-то кровь, чтобы увидеть, как вокруг моего тела собирается толпа, чтобы увидеть, как падает тело, чтобы увидеть всю эту сцену, чтобы почувствовать всеобщее возбуждение, чтобы услышать, как об этом сообщают по телевизору, чтобы проследить за откликами на газетные статьи, чтобы держать следствие в постоянном напряжении, чтобы подтолкнуть журналистов к написанию интересных статей, чтобы побудить известных в стране детективщиков высказаться по этому делу, чтобы разжалобить читателей, чтобы пронять читателей, чтобы занять читателей, чтобы приманить читателей, чтобы держать в курсе слушателей, чтобы вовлечь в это социологов, чтобы взять интервью у социологов, чтобы непрерывно об этом говорить, выражать свое мнение, заполнять пространство.

Я Марта Руссо.

Я умерла 12 мая 1997.

Я один на этом пляже, лежу на лежаке, легонько ноет голова, в руках журнал кроссвордов «Разгадай-ка», разгадываю какой попроще, идет не очень, нет сил говорить и думать, нет сил сознаться самому себе, что сейчас я абсолютно счастлив.

Уже неделю я на Карибах, в Санто-Доминго, Доминиканская республика. Это курорт. Сюда приезжают в отпуск такие счастливчики, как я. Приезжают, чтобы сбросить с себя груз повседневных забот, накопившихся в Италии, в Европе. Каждому надо отрешаться от текучки, выбираться на природу. Что до меня, то я легко схожусь с людьми, знаю в них толк и вообще умею взять от жизни свое.

Особенно вечером: пробросишься по набережной, в кабаках попсу лабают, а что, мне нравится — и так всю дорогу слушаю; забегаловки тут в основном немецкие, штатовские да здешние, доминиканские, самый кайфовый «Оде». В «Оде» такой полумрак, лохи местные топчутся, девчонки цветные, они здесь какие есть, на понт не берут, клубятся там, жизни радуются.

Гуделово стоит столбом, примешь батиды, добавишь пиньи колады, и понеслось; ночью о бодуне не думаешь, это уж с утряка, как раскроешь бельма, так отходняк и настает.

Высоко в небе палит солнце, про вчера помнишь в ноль, про сегодня только начинаешь; тропики, иду не торопясь, спускаюсь к пляжу на Кост'Амбар; я итальянец в отпуске, приехал отдохнуть в район Пуэрто-Плата, спускаюсь вот на пляж пожариться на тропическом солнце; все вроде чики-пики, ну или пики-чики.

При мне бутылюшка минералки Santa Clara Gasificada 0,5 л — это на когда жажда подступит, и одноразовый фотик Fun Kodak — гаитянцев с фруктами клацать, а то и самому с ними клацнуться, они тут все ржачные, будут фотки, привезу домой, покажу на работе, пусть видят, как я с местными законтачил.

На мне новехонькие плавки Moschino, черные такие с вышитым спереди зеленым фиговым листком, рядышком полотенце и разгадай-ка, ложусь и пробую думать о вещах, которые не очень-то и расслабляют, например, о чемпионате по футболу: он уже сейчас на издохе; пока думаю — вижу море. С детства представлял, какое оно. Море было прямым, длинным, раскидистым и еще голубым. Море очень на меня действовало.

Другой раз без перебоя думаю, о чем думал в детстве. Море, я так прикидывал, есть везде и всюду, а после моря есть одно небо, типа оно в тазик стекает и поэтому такого же цвета, как вода; короче, всякая такая муристика, о которой думаешь, когда ты в детстве; типа это сон был тогда, но я от него просто кипятком ходил, прямо как сейчас, когда идешь по блядям в кабаки Sosua Sosua, вот где адский-то перепихнин на отдыхе, или хотя бы здесь, в Пуэрто-Плата, тут вам и Tutti frutti, будьте любезны, Tutti frutti — это такой гадюшничек в Санто-Доминго, где делают как бы массаж, и как бы ты уже снова ребенок и топаешь на качели-карусели, но тут еще спелее, еще матерее, тут так. Вышел в отпуск — нарой ощущений. Свежих, других, тугих — таких, что потом и корням прогнать не слабо, без выкрутасов, как в жизни, как тут, на Карибах, жарища, а я на пляжу; сегодня — это завтра, это понедельник, а я один, без никого.

Вот-вот, самый накол — это когда ты без никого и надолго. Сегодня просто свихнуться можно, и как только народ семьями валит на море, в Риччоне там или Линьяно Саббьядоро, лишь бы куда поехать, вроде уже и неохота никому — кому ж охота толкаться на таком пляжу, где все друг у друга на голове сидят, как будто никто в жизни на пляж не ходил, кроме вот меня теперь, без никого.

Пляж там, отпуск, да не важно что, если ты один, только ты не один, потому что все мы в воде или на пляжу, здесь или в центре Нью-Йорка, ну, там красоты не те, да, тут тропики, ладно, только если приглядеться — везде все то же.

В общем, лежу я тут, бронзовею, жду, когда попозжеет и настанет вечер, а покуда вот втираю солнцезащитный девятнадцать.

За мой крем я отдал семьдесят пять косых. Это было лучшее, что было. Гарантия постоянной защиты. Хоть по пять часов на солнце валяйся, купайся сколько влезет — все нипочем.

Солнце тут в полный рост, мажу кремом спину, мажу ноги, наношу равномерно, все утро наношу, пиши, день уже; вон четверо пузатых немцев, пузяк по-здешнему будет «бочка», сардельки с картошкой, просторы как в сказке, молчат германцы, двое их с двумя бундесженами, а жены с отжатыми, отвисшими бундессиськами, будто их сдули под праздник, как воздушные шарики, короче, дойчбуфера, а рядом вон черные, ядреные — топорщатся у мучач из Санто-Доминго, которых захомутала пара других уже тевтонов, эти от меня подальше кучуются, а я все копчусь на солнышке, весь в крему за семьдесят пять косарей; вижу: вон они сидят, далеко правда, а я тут лежу, а они там, метров за сто — за двести, а я тут, без никого.

А потому еще я без никого, что обзакониться с доминиканкой мне как нечего делать, раз — и в дамку, гражданское состояние позволяет, могу хоть после обеда сменить, обженился и вперед, только тут надо прикинуть, каково это — таскать за собой одну и ту же доминиканку, читай, жену, читай, типку, пускай ей двадцатник всего; короче, если их не менять, будешь полным бакланом с доминиканской кантри, будешь ходить с ней на пляж, потом в койку, как ходят те двое кайзеров; с женой, хоть и прикупленной, оно так; не, игра не стоит свеч, если все при своем; цветная манда, оно, конечно, экзотика, но больше чем на фотку не тянет. Или на ночку.

Чего говорить, все кругом меняется, я вообще-то в торговле вращаюсь, ну, а тут вот оттягиваюсь вовсю, лежу себе, смотрю по сторонам, на волны смотрю, а главное, на эту вот фишку смотрю как заведенный, она все время перед глазами, а закроешь глаза — желтый блин горит, сами знаете, о чем я.

Если на солнце больше десяти секунд смотреть, потом все вокруг одним светом засияет, и ничего больше не будет, а будет один треск в башке, и сам я весь поплыву прямо тут, на пляжу; чем больше времени проходит, тем яснее чувствую: чтой-то здесь не так, и крем за семьдесят пять косачей не помогает; мимо шлендрают беззубые гаитянки и вечно что-то там торгашат; вот одна уже стрекочет, подходит ближе и стрекочет, что она Изабель, что не хочу ли я пиньи колады; зубов у нее совсем нет, последний в середке болтается — страшное дело; не лезь, говорю, я туточки загораю, размышляю я тут.