У гаитянки по центру хохотальника черная пещера с красной каймой, на две половинки квадратурой зуба поделена, того самого — единственного; хотя, скорее, там пахнет прямоугольником, а не квадратом, великой зубастой стеной — только язык вокруг увивается: а не хочу ли я типа пиньи колады испить или там банана откушать, манго там не хочу ли, отвянь, говорю, отмахиваюсь я как от мухи и тут же вспоминаю те испанские словечки, которым научился уже здесь: no quiero nada da comir[2], говорю, типа загораюсь я здесь, вали уже.

А гаитянке хоть бы что, итальяно, говорит, бэлло, покупать, говорит, иди в жопу, говорю, та гогочет, я лежать один, говорю, я, говорит, Изабель, и хлопает глазищами, тоже мне, целка в зеленой юбке с одним зубом в пещере вместо хава на морданте — такая дешевая реклама бедности.

Раскидываю про себя, что лучше уж окочуриться бедным: загнулся — и порядок, чем мозгами-то ворочать о сладкой жизни, о том, сколько в ней всего такого, и что каждое такое бывает еще и эдаким. Выходит, если ты бедный, то и жизнь, глядишь, проскочит мимо, типа уматную видуху про Italia I показывают, уже началось, но не для тебя; или если ты пустой на купюры, то жизнь сама на тебя смотрит — типа ты фильм по телику, и видит, как ты свернулся на пляжу, пока толкал там разную мелочню, даже если это ты сам и есть.

Понедельник.

Вот бы прямо тут и отрубиться.

А что, на солнышке и котелок, поди, отпустит, вот и буду себе загорать молча, бронзоветь, как у нас скажут, так что вернусь и прямо в бронзе отольюсь; одно слово — красавец; а пока вот чумею от этой жарищи, весь по пояс деревянный.

Помню, пацаном приедешь на пляж в Чезенатико да там же и прикорнешь — будто потихонечку уходишь в песок, вроде этих, как их, крабов; они тоже делают, того, дырку и ныряют в нее, и нет их, тусуются, бляха-муха, как дети, а для них-то тут вопросняк жизни и смерти; нарывают себе других букашек, строят, короче, свою механическую стратегию жизни, типа как гаитяне со своим сахарным тростником, помахивают мачете, думают думу о тростнике, о жизни, зацикливаются, как те крабы в Чезенатико, люди-крабы, не то что я, у меня вон сольди есть, Visa есть, все шито-крыто, плохо мне.

Не, я по-серьезному, чего-то никак не уловлю, чего со мной с ранья, чего так паршиво-то, типа щас разноюсь уже, може, тут грусть какая или вот солнце на пляжу, пойду-ка я лучше в Silverio Messon.

Иду уже в Silverio Messon. Silverio Messon — это самый огромный супермаркет в Пуэрто-Плата. Тут есть все, даже то, что есть у нас. Есть все виды Pasta Barilla, есть готовый соус Star, есть баночная Coca-cola, есть пористый швейцарский шоколад, есть Tobleronе и «Gazzetta dello sport» за двадцать пять песо, хоть и недельной давности, а вроде как ты дома, и хорошо тебе, комфортно типа.

Потом вдруг снова я здесь: растянулся, закрыл глаза, чу — шагают эти двое, издалека их треп слыхать; парочка из Лиссаго, видать, женихаются, в Residence мы уже обзнакомились; подходят, ложатся рядом.

Ей лет двадцать пять — двадцать шесть, прихватная, без лифчика, соски маленькие, ровненькие; он постарше будет, низенький, на Дэвида Боуи смахивает до того, как тот стал попсу бренчать в девяностые, короче, для простоты, после «Let's Dance».

Она больше молчунья, а он — стрекотун, пристал ко мне, что я думаю о motochoncisti или motochisti, это такие мототаксисты в Санто-Доминго, просто бич всего острова, летают где ни попадя как шальные, одни пробки из-за них.

Вот и я затормошился прямо, мне ведь много не надо, мне бы соснуть часок, а тут еще башня трещит, хоть бы отошла малость, я если чего и не выношу, так это как раз телеги внасилку гонять, тем паче если ты в другом полушарии, это тебе не в офисе языком молоть.

Его зовут Микеле. Говорит, что завис на дайвинге, любит, мол, один на глубину ходить. Был на Пунта-Кана, это юг острова, оттяжно, говорит, понырял. А я ему и отвечаю, пожалуйста, отвечаю, могу я тут спокойно полежать, вежливо так отвечаю, ну можно чуток помолчать, пока я тут загораю, а?

Я не знаю, с вами было, когда вот так весь разнежился на солнце и уже отключаешься и чувствуешь себя маленечко того, другим, смакуешь типа все, что с тобой творится, но ты уже не такой, что-то с тобой не то, и вот тут вдруг эта сладкая парочка мечет солнцезащитный номер два, вы следите: приезжают эти двое из Лиссаго там и втираются в тропиках защитным номер два.

Гляжу на них и говорю, у меня, мол, тоже крем имеется, солнцезащитный девятнадцать; они на меня глазеют, потом перемигиваются, улыбу давят, ты, говорят, куда с этим кремом собрался, чего решил делать с этим кремом девятнадцать.

Тип Микеле мне и говорит, слушай, говорит, ты чего удумал, чего станешь делать-то с таким вот крэмом, ты ж домой приедешь каким был: один к одному, с девятнадцатым номером тебя ж в офисе никто не признает.

Это тебя, говорю, впритык никто не опознает, потому как мазаться двушкой — это все равно что вообще не мазаться, так обгоришь — пузырями весь пойдешь, зажаритесь с невестой, как два цыпленка табака: подавай готовеньких, очнитесь, друзья.

Этот мне говорит, мол, дело еще в молочке этом смягчающем, которым уже после натираешься, если молочко что надо, сделал дело — пылай смело, не обуглишься; молочко для загара — это гарантия.

Я вас умоляю — молочко для загара, вы мне первым делом скажите, почем брали, почем зря, говорю, скажите, они говорят, за одно молочко отдали всего ничего — восемнадцать штук, только это ни о чем не говорит, настоящее качество бывает и дешевее; здрасте вам, говорю, ты чо, вчера родился, что ли, да стоящая вещь, она своих денег всегда стоит, один отпуск в Санто-Доминго на десять таких, как в Чезенатико, потянет.

О каком ваще какчестве гонки, родимые, тогда уж колитесь, за сколько крем взяли, за сколько взяли солнцезащитный два — один, ни одного, ноль, — цену назовите, обозначьте хотя бы цену; четырнадцать штуковин всего и оставили, говорят, в аэропорту, в дьюти-фри там.

За четырнадцать тыщ можно в «Бурги» на большое меню размахнуться, плюс кофе с пирожным, говорю, о какой защите паливо, с кремом за такую фанеру, вы, говорю, милые, как минимум поджаритесь оба, на гренки пойдете с двушечкой вашей, голуби.

Ладно, говорят, раз на то пошло, выкладывай, за что свой взял.

Полегче, серебряные мои, не так резво, говорю, я если что беру, то в покупке смыслю, крем — значит, должен быть кремом, бабок хватит, сам в торговле кручусь, могу себе позволить, за мой крем я ровным счетом семьдесят пять тонн отвалил: вещь — первый сорт.

Ха-ха-ха, заливаются эти дурики, семьдесят пять кусков за тюбик крема, посмотрите на него, да ты чего, совсем уже, что ли, да по таким прайсам в Иперкопе три за два только так возьмешь, и все там будет, за семьдесят пять ломтей тут в Сан-Доминго три дня лангусты рубать будешь, а не чипсами там хрустеть.

Так, думаю, ну что, думаю, вот солнце, вот он я, мне хорошо, то бишь плохо мне, балда пополам, а эти двое еще и баки забивают, не, я такое стебалово не уважаю, напрягаюсь я, чего им надо, чего насели и где, в тропиках, никаких тебе тут городов, никаких Италии, что, заняться нечем, чего наезжаете и на кого, у меня свои понятия имеются, вот солнце, вот он я, так что, ребята, лежи — в две дырки сопи.