- Еще чего! - рассердился Садчиков. - Объяснить н-надо человеку, а не протокол писать. Тоже к-каратели нашлись. Телефон у него есть?

- Да.

- Ладно, я п-потом сам позвоню ему, объяснюсь. А то неловко, да и т-трепотня по цирку пойдет о милицейских грубиянах. Ты цирк любишь? - спросил Садчиков Леньку.

- Люблю.

- Я тоже, особенно в-воздушных гимнастов.

- А я - икарийские игры.

- Губу покажи, - попросил Садчиков.

Ленька доверчиво выпятил нижнюю губу.

- Ну, из-звини, - сказал Садчиков. - Губа у тебя не дура.

Прохор обнял Сударя, долго тряс руку Читы и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:

- Ну как, дорогой? Ну как? Экий ты парень видный; девки небось мрут, да, Сань? Или неверно я говорю? Старый стал, голова хужей варит, могу и ошибиться…

Прохор был невысок, безлик и казался с первого взгляда серым и словно бы пыльным. Он опирался на палку и шел медленно, приволакивая негнущуюся ногу. Говорил он быстро, без умолку, изредка похохатывая и все время заглядывая в глаза то Сударю, то Чите. Смотрел как-то по-особому: замирая и напрягшись. Шея у него при этом стягивалась синими веревками жил.

- Водку пьете, чертенята? - спрашивал он. - С девками небось балуетесь, а? Я старик, мне-то завидно. Нашли б какую кралю, золотенькие мои, а? Читушка, что молчишь? Не нравлюсь я тебе, да? Ты вона какой модный, а я - как деревня, да? Смущенье тебя берет, да? Ну ладно, ладно, ты иди, а я с Санечкой поговорю. Ты иди, не думай, ты понравился мне, лицо у тебя доброе, ты гуляй сегодня, сегодня липа цветет, от нее голова туманится, Читушка.

Чита недоуменно посмотрел на Сударя и с трудом сдержался, чтобы не засмеяться. Сударь шел нахмурившись и, когда увидел прыгающую от еле сдерживаемого смеха Читину морду, раздул ноздри и бешено повел глазами.

- Гуляй отсюда, - сказал он негромко, - киря. Слышал, что говорят, или нет?

- Пущай он у тебя поспит, - сказал Прохор, - отдохнуть вам, ребятки, надо. Ты сегодня, Читушка, к девкам не ходи, ладно? Завтра к девкам пойдешь, Читушка, завтра.

- Чего ты обо мне печешься? - спросил Чита. - Сам не маленький.

- А ты мне «ты» не говори, - сказал Прохор улыбчиво, - ты мне «вы» должен говорить.

- Это почему?

- Потому что я умный, а ты молодой.

- Нa ключи, - сказал Сударь, - иди домой, я скоро буду. Разговор есть.

Чита бросил ключи в карман, остановил такси, сел рядом с шофером и сказал:

- Поехали домой, шеф.

- Адрес какой?

Чита секунду колебался: куда ехать? Домой, к Надьке или все-таки к Сударю? Подумав, он решил ехать к Сударю. Он решил так потому, что спать одному страшно, а Надька, стерва, наверное, с тем парнем. С Сударем не страшно, он сильный, как бык, ему все до лампочки. Счастливый человек.

- Сань, ты только слушай, что я говорю-то, я ведь дело тебе говорю, как брату, - честно, от всей души. Ты только сам посуди: он один живет, профессор этот. Гальяновский Иван Семенович. На стенах у него - картины и иконы. Картины - дерьмо, одни бабы в черных платьях. В них ценность только одна, что старые они. Ну и иконки - тоже старинные. Ты бритвочкой картинки-то жик, жик - в трубочку и в чемоданчик, а иконки - в другой. Внизу Витька, ему в кузовочек забросил и прямым ходом к музыканту. А у того ничего не бери, только скрыпочку возьми. Она старенькая тоже, скрыпочка-то. Вишь, до чего людишки додумались: старье в вещах ценят, а в человецех - отнюдь нет. А чтоб потом мусора не думали чего - ты пару костюмчиков, часики там, цацки золотенькие хап - в третий чемоданчик. Профессор-то этот самый, хирург, он один живет. Жена у него померла, а детей нет. И скрыпач тоже один, его жена песни поет, сейчас улетела она за границу, за океан. Ты его тоже молоточком. Чтоб без свидетелей. Тебе иначе нельзя: милиционер на тебе висит, так или иначе - вышка, если заметут. А так - дверку замкнул тихонечко да и ушел. Недельку трупики полежат, а нынче жара стоит - пусть они, мусора-то, ищут следов. Там вонь будет, следов не будет, Санечка. Я все на ихних учебниках проверил, на криминалистических.

- Сколько это в деньгах?

- Ты чего, капиталист, что ль? - засмеялся Прохор и оглянулся. - Прямо как буржуй проклятый начал говорить.

Они сидели на лавочке в сквере. Вокруг было пусто; быстро, по-весеннему, темнело, женщины с детьми уже разошлись по домам, а влюбленные еще не успели сюда прийти.

- Я серьезно, Прохор.

- Да и я не шуткую. Пять косых получишь. Пять косых, Сань.

- По-старому пятьдесят?

- Ага.

- А Чите?

- Ты чего это? Сдурел? Чите… На двоих пять. Деньги-то огромные, Сань.

- Думаешь, я полный дурак, Прохор? Думаешь, я цену старым картинкам не понимаю? Не туда стреляешь, дедуля. Десять косых - и без разговоров. Вот так-то, Прохор.

- Миленький, ты со мной так не говори. Не надо, Сань, я ведь встал да и ушел. И весь разговор. Марафет ты, может, в другом месте и найдешь, а меня-то - нет, не найдешь ведь, Сань. Я тебя завсегда разыщу. Не-е, ты не думай, я не грожуся, спаси бог, я добрый, мне чего? Мне ничего и не надо, я старый. Я свое отжил, а вот тебе пожить надо. Я про что толкую? Про то, что пока можешь жить - живи, а смерть придет, голову прячь и вой! Только ее тоже обмануть можно, если с умом. Семь косых я тебе даю. И десять грамм марафета. И больше ты меня не торгуй, все одно не заторгуешь, Санечка.

- А марафет-то здесь?

- Завтра перед делом получишь. Все сполна принесу, как в аптеке…

- Давай адреса.

- Чего их давать-то? Их не давать, их запоминать надо.

- Ладно. Запомню. Теперь с Витькой. Машины у нас не будет.

- Это почему?

- Запсиховал он.

- А чего, Сань? Причина-то есть какая? Может, не поблагодарил ты его, а? Ты честно мне скажи, а то темно мне будет разбираться, я ведь должен по закону разобраться, чтоб без обид. Может, обделил ты его, а? Он ведь обидчивый, Сань…

- Он свою долю получил, я не крохобор.

- Да, господи, рази я говорю что? Просто интересуюся.

- Не знаю, что с ним. Говорит - завязал.

- А ты с ним беседу имел?

- Я ж говорю - псих. Ногти грызет, ни в какую не соглашается…

- Ну ладно, ладно, ты не сердись на него. Сердце людское разную печаль вмещает. Я с ним поговорю, с Витькой-то, он ведь парень душевный, а, Сань? Да? Или не прав я?

- Въедливый ты, просто сил нет. «Душевный, душевный»! Адрес дать?

- Да я знаю, Сань. Я все знаю, милай ты мой. До ноготка все знаю. Ты завтра дома сиди и жди. Я позвоню тебе. Поговорю с Витькой и позвоню. А если не позвоню, ты к Курскому подъедь. Теперь смотри: вот чемоданчик, в нем для мастера-электрика весь инструмент. Ты с им и пойдешь. Сразу с дальней комнаты у профессора начинай, чтобы убедиться, один он или кто есть. Если один, ты его попроси фонарик принесть, он отвернется, а ты его - по темечку. Чита пущай на лестнице стоит. А как стукнешь, его впусти, и шуруйте. Понял? Не торопися, шторки занавесьте - и айда… Только ты трупик сначала в ванну спрячь, чтоб Читу попусту не нервозить…

- Ты меня не учи.

- Не сердись, Сань, ты чего? Я ж от сердца, Санечка, ты не думай. И вот еще возьми. Для Читы. Наганчик. Он пригодится. Хороший наганчик, вороненый, руку холодит, вчера по случаю достал… Пять патронов я в барабан загнал, больше-то и не надо, да, Сань?

Сударь ушел первым, а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так, как он задумал, тогда сорок тысяч рублей он получит завтра вечером на привокзальной площади от человека, который будет его ждать в машине с желтым номером. Коллекция итальянских картин эпохи раннего Возрождения, принадлежащая профессору Гальяновскому, завещанная им в дар Эрмитажу, оценивалась в пятьдесят тысяч золотых рублей. Профессор собирал ее всю жизнь - долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом. Все три Государственные премии, гонорары за свои труды он отдавал коллекционированию. Коллекция у него была редкостная, изумительная, и знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.