- Тяжело.

- Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?

- И еще Дом обуви, - усмехнулся Сударь, - там калоши понравились.

- Ах, калоши… Черненькие?

- Ага.

- С рубчиком?

- С ним.

- И с красным войлоком?

- Это внутри.

- Наблюдательный ты парень.

- А как же. Врожденные способности надо развивать.

- И память у тебя хорошая?

- Хорошая у меня память, ничего не забываю.

- Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?

- Валите и Ганкина.

- Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.

- Кого, кого?

- Прохора.

- Ах, Прохорова…

- Ну какой же ты молодец, Сударь! - сказал комиссар одобрительно. - Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять - слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.

- В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.

- Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.

- К-как знаешь. А заговорить - заговоришь. Все скажешь…

- Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете - тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.

- Вот сукин сын, - удивленно сказал комиссар. - Ну и мерзавец.

- У вас сила, вы можете надо мной издеваться.

- У нас сила, это точно. А издеваться - так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется - по большому счету - издеваться.

- А по малому?

- А т-ты наглец, парень, - сказал Садчиков. - Б-большой наглец.

- Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.

- Хорошо, - сказал комиссар, - вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал - у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, - повторил комиссар, - конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому, и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби - выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.

Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.

Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым; внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно-черным.

Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…

«Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов - Москва с пригородами - иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей-то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины-то в сарае - сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же - нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во-первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь - они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три-четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться - она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять-таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну а что про меня Сударь знает во-вторых? Да, вроде бы, ничего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, - так и пусть разваливается, я-то в сознанку не пойду… Грабеж? А - Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно - вроде бы, выскочил я».

Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что-то бормотали во сне хозяйкины дети - Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.

«Если все так, как я думаю, - продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, - то надо сматываться через день-два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора - за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда - деньги на бочку. Потом - в Сибирь, там человек - иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы, никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею - времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По-видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд - и айда? Сто граммов наркотика у меня есть - это капитал, куда мне больше-то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК - могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин - чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс - и в Сибирь…»

В воскресенье рано утром около отделения милиции поселка Тарасовка остановилась серая «Волга». Из машины вышли Костенко и Росляков. Сделав несколько взмахов руками, что должно было, по-видимому, означать утреннюю зарядку, Росляков сказал:

- Слава, ты чувствуешь, какой здесь воздух?

- Дымный, - сказал Костенко, - не будь идеалистом. Такой же, как в столице.

- Ты черствый человек, старина.

- А ты сегодня что-то слишком, как я погляжу, радостный.

- В самый корень смотришь.

- Ну извини…

- Да нет, ничего.

- Как я понимаю, проблема личной жизни тебе сейчас не кажется такой унылой, как позавчера?

- Зоркий ты человек, Костенко… Беркут… Насквозь видишь…

Они вошли в отделение, и Костенко ворчливо заметил:

- Прямо как из рая в ад. Слушай, ну почему в наших помещениях такая тоска? Я раз в «Известия» попал. Вот это да: светло, красиво, модерново! Я б, если там работал, и ночевать оставался - так у них здорово. А тут штукатурка сыплется…

- Так мы ж не газеты… И даже не детский санаторий… Мы - карательные органы.

- А полы в карательных органах подметать надо?

Дежурный по отделению мельком взглянул на них и продолжал отчитывать здоровенного детину.

- А мне не важно, что ты испытываешь, молодой отец. Напился? Напился. Песни ночью орал? Орал. Достаточно. Тебя прости, потом другого прости, а где порядок? Указ знаешь? Ну и все. Вот отсидишь, поумнеешь, тогда и поговорим.

- Да ведь с радости я. Сыночек родился, ну и выпил. Я песни хорошие пел. Ну а узнает она, что меня на пятнадцать суток посадили? Товарищ лейтенант, я какое угодно наказание приму, только не пишите на работу… Лучше уж штраф.