Сударя, Читу и Прохора допрашивали в трех разных комнатах. Садчиков зашел в медпункт, выпросил две таблетки кофеина и отправился в комнату, где допрашивали Прохора. Допрос вел Костенко.

- Я ж на почве ревности в нее хотел-то, - твердил Прохор, - а он помешал. Откуда я знал, что вы из розыска?

Костенко сидел молча и только изредка, будто метроном, ударял по столу длинной линейкой, измазанной разноцветными чернилами.

- Может, она мне на каждом шагу изменяла, у меня сердце тоже есть, я ведь тайно ее любил-то, - медленно, глядя в одну точку, тянул Прохор. - А он когда стал рваться, я решил, что это, наверное, ее хахаль какой…

Костенко кашлянул, и Прохор быстро на него глянул и замолчал.

- Расскажите, как вы убили милиционера около ВДНХ, - негромко и очень спокойно спросил Костенко.

- Я не убивал милиционера около ВДНХ, - четко и ровно ответил Прохор.

Садчиков закурил, и снова воцарилось долгое молчание, и только время от времени через точные промежутки Костенко ударял линейкой по столу.

- Расскажите, как вы убили шофера Виктора Ганкина, - так же негромко и очень спокойно повторил Костенко.

- Я не убивал никакого Ганкина, - так же четко и ровно ответил Прохор.

Садчиков и Костенко переглянулись.

- Слушай теперь меня, Прохор, - сказал Костенко, - слушай меня очень внимательно и постарайся не упустить ни одного слова из того, что я тебе сейчас скажу. Наш друг, в которого ты стрелял, остался жить. Понимаешь? Его спасли.

- Слава богу, - сказал Прохор, - а то я уж перенервничался.

- Что? - удивился Садчиков.

- Перенервничался, - повторил Прохор и вздохнул.

- Ну так вот, слушай дальше, - продолжал Костенко. - Если бы он погиб, то, вернувшись сюда, я пристрелил бы тебя, как бешеного пса, понимаешь? Меня за это арестовали бы и отдали под суд. Но я думаю, что меня за такого пса, как ты, все-таки не осудили бы. И я бы рассказал на суде все про тебя: и про то, как ты убил Копытова, и про то, как ты убил Ганкина, и про то, как ты изувечил жизнь Леньки Самсонова. Я бы рассказал людям про то, какая ты мразь, понимаешь? И мне бы, я думаю, поверили.

- А может, и не поверили б…

Костенко открыл сейф и выбросил на стол окровавленную перчатку, найденную в ту ночь около Копытова. Потом он выбросил на стол вторую перчатку - такую же, но не окровавленную, найденную в машине, под сиденьем Ганкина, со следами пальцев Прохора. Потом он достал ботинок Прохора и рядом положил слепок с него, сделанный там же, в аллее у Ростокина. Он достал гильзы и выстроил их в ряд, а после того, как все гильзы кончились, он подровнял их копытовским пистолетом.

- Видишь? - спросил он. - Это все против тебя. Но я готов выслушать все твои доводы - в твою защиту. Я очень не хочу делать это, но я готов это сделать, понимаешь? И не смотри на меня дурным глазом, Прохор. Номера не проходят. Институт Сербского быстро тебя расколет, тем более что ты там уже раз пытался прикинуться сумасшедшим в сорок пятом. Ясно?

Прохор долго сидел молча, а потом завыл. Он выл монотонно и страшно, как раненая собака, выл на одной страшной ноте, очень высокой, но в то же время басистой и хриплой.

- Ненавижу вас, - хрипел он, - ненавижу…

- А ты думаешь, я тебя люблю? - удивился Костенко. - Я тебя тоже ненавижу. Только я человек, а ты - зверь. Понял? Вот так-то.

Он раскрыл голубой листок протокола допроса и спросил Садчикова:

- Ты будешь вести или я?

- Веди т-ты. У тебя почерк четче, - ответил Садчиков и, сняв пиджак, повесил его на стул.

Костенко обмакнул перо в чернильницу и начал:

- Давай. Фамилия? Имя? Отчество?

- А зачем? - спросил Прохор глухо.

- Закон требует, - ответил Костенко и затушил сигарету, чтобы дым не щипал глаза.

Апрель - август 1962 г.

Костенко вышел из автобуса на Ленинских горах и долго стоял на смотровой площадке. Москва была в дымке, и, если бы не паутинки, высверкивавшие на солнце, казалось бы, что сейчас ранняя весна, а не начало осени.

Они приехали сюда впервые в сорок девятом году, ранним утром, после выпускного бала. Внизу, на месте нынешних Лужников, горбились бараки, под ногами хлюпала жирная грязь, тоскливо переругивались паровозы на ветке, отходившей от Москвы-реки.

Костенко смотрел на город и думал, что двадцать два года, прошедшие с тех пор, незаметны; человек словно бы «проплывает» время вместе с самим временем, если считать его все же рекой Летой, а не отвлеченной физической субстанцией, существующей вне и независимо от нас.

В одном из экскурсионных автобусов был включен приемник, и голос певца требовательно повторял: «Ты спеши, когда мне плохо, друг».

«А если мне хорошо? - подумал Костенко. - Тогда как?»

И певец, словно услышав его, ответил, что, если хорошо, тогда спешить не надо.

«Век информации, - усмехнулся Костенко, - самое главное - точно формулировать вопросы, ответы найдутся сразу же».

Он посмотрел на часы - половина девятого. Ему нужно было успеть в Библиотеку Ленина: в третьем зале отложили новые книги по уголовному праву; потом Костенко обещал приехать в общество «Знание» - раз в месяц он выступал в институтах, наивно полагая, что десяток лекций зачтется вместо одной опубликованной статьи, если все же думать о диссертации, которую он писал уже пятый год. В двенадцать часов он хотел успеть в бассейн - договорились с директором, и тот дал резервную дорожку, можно было, попарившись в маленькой финской баньке, нырнуть в зеленую холодную воду, отмахать свой километр и вернуться в министерство, на Огарева, 6, где Костенко должен был проводить оперативное совещание в своем отделе.

В библиотеке было светлей, чем на улице; широкие балки солнечных лучей казались ощутимо весомыми, и люди, проходившие сквозь эти белые балки, делались контурными, легкими.

Костенко обычно заходил на втором этаже в отдел «персоналий» и просматривал в каталоге, что появилось нового о «сов. пис. Д. Степанове». Потом он смотрел, что интересного написали о профессоре Голодове, Юрке Голодове по кличке Грубый из 10-го «А», какую продукцию выдал Быков по разделу «Глубокий холод в промышленном строительстве» и как подвигаются дела у Эдика Раструбина с его анестезией во время операций на сердце.

«Нет, все-таки мое поколение тоже кое-что значит, - подумал Костенко, - хотя мы себя жалели: «не досталось войны». А может, и слава богу, что не досталось? Может, именно поэтому мое поколение так продвигается по всем фронтам?»

Девушки, работавшие на выдаче книг в его зале - Роза и Лиза, - обычно радовались приходу Костенко, потому что он доставал им билеты на концерты модных знаменитостей.

В зале было так же светло, как и на большой, широкой лестнице.

«Как красивы лица людей, - подумал Костенко, - когда на них падает солнце… Скажи так Митьке Степанову, он засмеет: «банальщина». А какая же тут банальщина, если это правда? Хотя, быть может, люди моей профессии особенно ценят красоту именно потому, что больше всего им приходится иметь дело с человеческим отребьем. Другой и прошел бы мимо этих солнечных балок и мимо этой женщины, у которой волосы кажутся литыми, скифскими, а мы это запоминаем, и сентиментально этому радуемся, и будем помнить эту красоту дольше, чем любой человек иной профессии».

Костенко просмотрел две переводные книги по праву времен Кромвеля, приготовился сделать выписки, но решил позвонить в отдел: он чувствовал неудобство и постоянную тревогу, если два-три часа не звонил к себе. Это тоже в нем родилось не сразу. Когда он только начинал в «бандгруппе» на Петровке, 38, он мог спокойно уезжать на воскресенье вместе с Машей и дочкой, и постоянное чувство беспокойства не было ему известно в те дни. Единственное, что проявляется с возрастом или же с возрастом исчезает, - это чувство ответственности, которое - Костенко был убежден в этом - заложено в каждом человеке с рождения.