Лев Иванович поднялся. Секунду он стоял молча, а потом спросил:

- Когда это было?

- Позавчера в четыре.

- Тут не может быть ошибки?

- Нет. Мы ищем его. Вы ничего о нем не знаете?

Лев Иванович долго молчал, прежде чем ответить. Сегодня утром Ленька позвонил ему и сказал, что хочет прийти и поговорить. Лев Иванович назначил ему ровно на четыре. Ленька и раньше бывал у него, но всегда без звонка. Просто приходил, и старику не было скучно сидеть с ним вечера напролет. Парень был напичкан поэзией, и его стихи казались Льву Ивановичу талантливыми, совсем не школьными и не детскими.

- Нет, - ответил он наконец, - я ничего о нем не знаю.

- Самое худшее заключается в том, - сказал Росляков, - что парень украл у отца оружие. Он как волчонок сейчас.

- Раскаяние и чистосердечное признание… Добровольная отдача себя в руки властей - это учитывается юрисдикцией или сие формальность? - спросил Лев Иванович.

- Учитывается, - ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. - Сие по новым временам - не формальность, смею вас уверить…

Ленька пришел к Льву Ивановичу ровно в четыре. Старик негромко крикнул из комнаты:

- Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!

Ленька стоял в коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой двери Льва Ивановича. Он стоял закрыв глаза, устало опустив руки вдоль тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько раз он собирался переступить порог, но каждый раз что-то удерживало его, и сердце гулко падало в груди, а кровь приливала к голове и щекам. Потом он вошел и сказал:

- Здравствуйте, Лев Иванович.

- Здравствуй, Леонид. Садись.

- Спасибо. Постою. В ногах правда.

- Скверное настроение? - спросил старик.

- Скверное. Хорошее какое слово - «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.

- Век требует более резких определений, да? «Дрянное» - это, по-видимому, точнее?

- В моем положении - да.

- А что случилось?

- Да ничего особенного… Так, глупость…

- У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?

- Вроде бы…

- Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.

- Он был жестоким.

- Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.

- Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?

- Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.

- А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?

- Какую глупость?

- Просто глупость. Обыкновенную глупость.

- Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах - также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.

- А если преступление рождено глупостью?

- Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.

- Но преступление не принесло никому никакого вреда.

- Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.

- Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…

- Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.

- Лев Иванович…

- Да.

- Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.

- Чепуха. Он устроен логично, а потому - прекрасно.

- Логична геометрия, - сказал Ленька, - а что в ней прекрасного?

- Мы же говорим о мире, а не о геометрии…

- Лев Иванович…

- Слушаю тебя…

- Можно я попью воды?

- Конечно.

Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.

«А ведь это все какая-то дикость, - подумал Лев Иванович, - наваждение…»

Тюрин - выпускник той школы, где учился Ленька, - сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.

- Кто там?

- С Мосгаза.

Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:

- Только извините, я в трусах.

- В трусах - не в бюстгальтере, - ответил Костенко, - переживу.

Тюрин засмеялся.

- Веселый Мосгаз, заходите…

- Я тягу проверить, - сказал Костенко.

- Тянет хорошо.

- Порядок есть порядок.

Тюрин притащил лесенку, поставил ее к ногам Костенко и вернулся к своей чертежной доске.

- Вы б поддержали меня, а то загремлю, - попросил Костенко.

- Вы долго будете тягу смотреть?

- Тягу не смотрят, ее чувствовать надо…

- Тяга - она, как говорится, и есть тяга…

Костенко взобрался на лестницу, продолжая ворчать:

- Сейчас в двести сорок девятой был, так лесенку попросил, а хозяйка меня обругала.

- Людмила Аркадьевна?

- А бог ее знает… Фифочка.

- Женщина с характером. Кого угодно доведет.

- Это уж я не знаю, а меня она довела. А сама стоит и плачет.

- Из-за Леньки…

- Это кто? Хахаль?

- Сын.

- Женился?

- Из дому сбежал.

- Куда?

- Я думаю, куда-нибудь в Сибирь подался.

- А почему в Сибирь?

- Я там в экспедиции был, с ума сойти как здорово, ему кое-что рассказал, так он мне потом говорит: «Сбегу, к чертовой матери».

- В той комнате у вас стена капитальная?

- В столовой?

- Да. Там, где дверь закрыта.

- Не знаю. Вы сами посмотрите.

Костенко зашел во вторую комнату, постучал по стене, быстро огляделся, увидел большой стол, маленькую горку для посуды и несколько стульев. Леньки там быть не могло. Он вышел в коридор.

- Придется еще прийти к вам, - сказал Костенко.

- Только пораньше приходите, а то я в институте, мамаша на фабрике, дом пустой.

- Ясно. Мне к этой дамочке снова надо идти, а душу выворотит. Дождусь, пока ее парень вернется.

- Ленька? Он не вернется.

- Неужто мать не жалко?

- Нет, жалко, конечно… Родители как-никак.

- Если он письмо вам черкнет, сказали бы матери-то…

- Думаете?

- Точно. Переживает - лицо как свекла стало. А что вы, друг ему?

- Друг не друг, а товарищ.

- Ну, пока.

- Всего хорошего.

- Так наши еще раз зайдут.

- Хорошо. Только утречком.

- Ясно. До свидания.

- Счастливо.

Людмила Аркадьевна стояла в спальне у окна и плакала. Оперативник из отделения сидел около телефона. Телефон молчал. Самсонов полулежал в кресле. Рядом с ним был Росляков.

- Алексей Алексеич, - сказал он, - вы не можете вспомнить, как у вас прошел позавчерашний день?

- Вас интересую я?

- Меня интересует все.

Самсонов отвернулся к окну.

«Позавчера, - вспоминал он. - Что же было позавчера? Днем я был в Министерстве финансов. Потом вернулся в институт. Это было, кажется, часов в пять…»

Он чувствовал усталость во всем теле. Ему было больно пошевелиться. Он слышал, как в приемной секретарша печатала на машинке. Стук клавишей казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря и услышал, как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок. Стук клавишей сразу же прекратился, зато громко и быстро затопали каблучки. Он поморщился.