Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой.

«Откуда это у нее? - подумал Самсонов. - Такая славненькая, а улыбается, как звереныш».

- Вы звали меня?

- Да. У вас еще много работы?

- Пять страниц.

- Хорошо. Только, пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она ужасно гремит.

…Из своего кабинета Самсонов ушел около десяти, когда все цифры и выкладки, необходимые для завтрашнего совещания по проекту, были им выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел и чувствовал, как в затылке у него снова нарастала боль; он ощущал, как боль растекалась по всему телу, проникала в позвоночник, в предплечья, в пальцы и в кончики ногтей.

Около самого дома эта проклятая боль, доставшаяся ему в наследство от контузии, стала немыслимой. Он остановился и, прислонившись к стене, замер. Потом начал осторожно массировать виски. Какой-то паренек, проходивший мимо, спросил:

- Вам плохо?

- Немножко, - ответил Самсонов сквозь зубы.

- Тут в гастрономе воду продают.

- Спасибо, - сказал Самсонов и пошел в гастроном.

Он выпил стакан нарзана, и в голове у него зазвенело тонко-тонко, будто в тайге весной, когда много мошки. Самсонов очень любил это время в тайге. Он полюбил его с сорокового года, когда проектировал дорогу от Магадана к прииску Стремительному.

Когда он вошел в квартиру, Людмила Аркадьевна сидела посредине столовой в вечернем платье. Глаза у нее были красные и злые.

«Черт, ведь сегодня мы должны были идти в театр, - сразу же вспомнил Самсонов и похолодел. - Сейчас начнется…»

- Людочка, - сказал он тихо, - я совсем замотался, прости меня.

Людмила Аркадьевна молчала.

- Я готовился к завтрашнему совещанию у…

Она перебила его:

- У какой-нибудь очередной бабы?

- Как тебе не совестно!…

- Это ты мне говоришь о совести? Я целыми днями стою у плиты, мне опротивело все это!

- Пойди работать.

- Негодяй!

- Ну вот…

- Ты исковеркал всю мою жизнь, понимаешь? Я готовила тебе еду, гладила рубашки и воспитывала твоего сына! А ты шатался, где хотел! А мне уже сорок!

- Здесь же Ленька…

- Он взрослый мальчик, он все понимает!

Самсонов махнул рукой и начал снимать галстук. Потом он пошел в спальню.

- Как мартовский кот, - продолжала говорить Людмила Аркадьевна, - напакостил - и дал деру!

- Это мы так воспитываем сына?

- Ты еще издеваешься надо мной!

- Миронова и Менакер. Театр миниатюр.

Самсонов захлопнул дверь и лег на тахту. Людмила Аркадьевна распахнула рывком дверь, стала на пороге и сказала:

- Если ты сейчас же не прекратишь своих безобразий, я… я…

- Повесишься, - устало отозвался Самсонов, - знаю, слыхал.

- Мальчик, - крикнула Людмила Аркадьевна, - послушай, как глумятся над твоей матерью!

Ленька медленно вышел из самсоновского кабинета. Самсонов заметил, что лицо у парня белое, с синяками под глазами.

- Что с тобой?

- Это ты доводишь его до болезни! - крикнула Людмила Аркадьевна.

- Что с тобой? - повторил Самсонов, поморщившись.

- Ничего, - ответил Ленька, - просто я вас ненавижу…

И - ушел из дому.

Самсонов обернулся к Рослякову и сказал:

- В общем-то, ничего особенного позавчера не произошло.

- Ссоры дома никакой не было?

- А это, пожалуй, наше личное дело.

- Если бы не ограбление приходной кассы.

- Вы проводите связь между этими событиями?

- Я пока, Алексей Алексеевич, ничего не провожу. Я пока спрашиваю…

- Ну дальше? - попросил Лев Иванович.

- А дальше я хотел все рассказать отцу.

- Почему не рассказал?

- Да так…

- Это не ответ. Тебя спросят об этом в участке.

- Где?

- В милиции. Ты должен помочь им абсолютной правдой, понимаешь, Леонид? Абсолютной, если хочешь - геометрической правдой.

- Ну, в общем, им было не до меня.

- Кому?

- Отцу. Матери.

- Какая-нибудь семейная неурядица?

- Да.

- Пустяк. В семье могут быть трения, но тебя это никоим образом не касается.

- Если восемь лет одно и то же - касается, Лев Иванович. Я и стихи от тоски писать начал.

- Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся, то выходят они наиотвратительнейшими.

- «Я помню чудное мгновенье…» не с радости написано.

- Верно. Оно - от грусти. Но тоска - нечто совершенно грусти противоположное. Тоской в прошлые годы институтки страдали. Но об этом после. Ты знаешь, куда надо ехать?

- Да.

- По-видимому, тебе хотелось бы, чтобы мы поехали вместе?

- Что вы, Лев Иванович…

- Ну, полно.

- Лев Иванович, можно мне вас попросить?

- Пожалуйста.

Ленька достал из кармана плоский «вальтер» и положил его на стол.

- Что это?

- Пистолет моего отца. Если я его привезу туда с собой, я подведу отца. Понимаете?

Лев Иванович пожевал бороду, откашлялся и спросил:

- Ты стрелял из него?

- Нет.

- Нельзя говорить половину правды, Леонид. Тогда лучше не говорить вовсе.

- Я же подведу человека.

- Ты уже его подвел. Поехали. Забери эту вещь в карман, я не смогу выполнить твоей просьбы, как мне это ни больно…

- Вы меня учили добру, Лев Иванович. А какое же будет добро, если я подведу отца - ни в чем не виноватого человека?

- Я не хочу сейчас казаться моралистом, Леонид. Только я очень верю: ты должен отнести им этот револьвер.

Ленька усмехнулся и сказал:

- Знаете, не надо вам ехать со мной.

- Отчего так?

- Я не хочу, Лев Иванович. Вы даже можете к ним позвонить и вызвать их сюда, а пока запереть дверь на ключ. Телефон - ноль два, добавочный - дежурного. Все очень просто.

- В тебе сейчас говорит нечто незнакомое мне.

- Во мне сейчас ничто не говорит, Лев Иванович. Сейчас во мне все визжит и трясется, потому что я иду в тюрьму. Иду в тюрьму за глупость, понимаете, Лев Иванович? Иду в тюрьму, где сидят жулики и убийцы, насильники и растратчики! А я иду туда с вашими наставлениями о добре и со своими стихами, понимаете вы?!

- Успокойся…

- Успокаиваются, когда есть что успокаивать! А у меня нечего успокаивать! Я обманывал и себя и вас, когда только что говорил о стихах, и о «чудном мгновенье», и добре, и зле! Я слышу сейчас только одно слово: тюрьма! тюрьма! И больше ничего! Я пустой совсем! Нет меня! Нет! Нет! Нет!

- Леонид, я прошу тебя выслушать то, что я скажу. У меня было два сына: комбриг Страхов и полковник Страхов. Они погибли в тридцать седьмом году вместе с Тухачевским. Я тоже тогда думал, что мир кончился, что я пустой, что меня больше нет, что я никогда и никому больше не смогу принести добра или сделать зло. Но ведь я жив. Но ведь я уже двадцать пять лет после этого читаю вам Пушкина и Достоевского!

- Это к тому, что человек живуч! Так, Лев Иванович?

- Уходи, - сказал старик. - Мне неприятен разговор с тобой.

- Прогнать всегда легко. И вы же остаетесь победителем. И еще: ваши сыновья были героями, а я в шестьдесят втором - негодяй и дурак. Не надо проводить таких сравнений, они оскорбляют память ваших детей. До свиданья, Лев Иванович.

Ленька поднялся и пошел к двери. Открыв ее, он оглянулся и увидел старика - сутулого, в заплатанной парусиновой толстовке, среди книг и карандашных рисунков, рядом с поломанной тахтой, укрытой порыжелым одеялом, прожженным в нескольких местах папиросами.

У Леньки затряслись губы… Он вдруг вспомнил те долгие вечера, когда старик сидел с ним и читал ему стихи, когда он, радуясь, жарил яичницу с луком и пел греческие песни; когда он помогал ему решать проклятые геометрические задачи; когда он спасал его перед директором за все те штуки, которые Ленька проделывал. Он вспомнил, как старик приглашал его в театры и ужасно конфузился из-за того, что у него были рваные ботинки, и поэтому не вставал с кресла и не выходил в фойе. Все это вспомнил Ленька, и лицо его тряслось все больше и больше, а старик стоял молча и не смотрел на него, а только быстро моргал глазами и все время поводил головой, как лошадь, которой трет хомут.