Бетизак закончил свою речь. В зале королевского суда повисло неловкое молчание, судьи переглядывались, никто не решался взять слово. Наконец, после невнятных перешептываний, главный бальи поднялся со своего места.

— Мессир Бетизак, вы сумели дать ответ лишь на ничтожнейшее число поступивших к нам жалоб, поэтому мы приговариваем вас к тюремному заключению на время ведения дознания. Стража, увести обвиняемого.

Как только опальный казначей был помещен в тюрьму, находившуюся в нижнем этаже недавно отстроенной башни-беффруа, судейские крючкотворы принялись с лихорадочной поспешностью изучать его бумаги на предмет утаенных от казны денег или каких-нибудь махинаций. Они обнаружили записи о таких огромных суммах, что, будучи вне себя от изумления, снова вызвали Бетизака в суд.

Бледный, весь в испарине бальи только и мог спросить:

— Бетизак, куда делись все эти деньги?

— Да и были ли они в действительности собраны? — добавил один из дознавателей.

— Были, — все с тем же спокойным достоинством ответил Бетизак, — Суммы сии подлинны и верны, и все сборы поступили монсеньору герцогу Беррийскому, пройдя через мои руки. По всем счетам у меня должны быть и действительно имеются подлинные расписки, они лежат в моем кабинете, в ларце черного дерева, ключ от которого я всегда ношу с собой, — с этими словами он снял с шеи серебряную цепочку с ключиком и протянул ее судьям.

Вскорости ларец был доставлен в зал королевского совета. Расписки действительно оказались подлинными, более того — суммы, собранные Бетизаком, и суммы, полученные герцогом, совпадали. И члены совета, и дознаватели были в замешательстве: казначея было не в чем обвинить, между тем, тайный приказ, который получили почти все, не позволял отпускать его.

— Господа советники, по моему смиренному мнению, обвиняемый Бетизак чист по всем статьям, по которым он держал ответ, ибо рекомый Бетизак ясно показал, что все сборы, на которые жалуется народ, поступили монсеньору Беррийскому: что же он может поделать, коль они были употреблены дурно? Не вижу ничего такого, за что обвиняемый мог быть осужден, — высказался, заметно волнуясь, главный бальи.

— Неужели? Значит, ваши глаза изменяют вам… или ваша совесть слепа от рождения? — этот голос, похожий на холодное масло, принадлежал мэтру Роже Грезийону, только что присоединившемуся к судьям.

— Защищаемый вами Бетизак совершил столько опустошительных поборов и разорил столько людей, дабы ублажить монсеньора Беррийского, что кровь бедного люда вопиет и громогласно требует для него смерти, — при этих словах главный бальи вздрогнул и с почти с ужасом уставился на говорившего, — Бетизак, входя в круг близких советников герцога и видя скудость, в которой живет народ славного Безье, должен был бы мягко укорить монсеньора, а если бы герцог не соблаговолил прислушаться к его словам, ему следовало бы обратиться к королю и королевскому совету, — теперь уже у всех присутствующих вытянулись лица, — поведав о крайней бедности народа и о том, как с ним обходится герцог Беррийский; король принял бы меры, а рекомый Бетизак был бы далек от обвинений в упущениях, что лежат на нем ныне и обличают его вину.

Это было чудовищно нелепо. У к о р и т ь герцога Беррийского? а почему бы не пнуть голой ногой межевой камень?… Д о н е с т и королю на своего сеньора и благодетеля?! К о р о л ь примет меры? но какие?и не лучше ли обойтись без них?.. И тем не менее собрание молчало. Возразить мэтру Роже Грезийону не решался никто. А он тем временем предъявил обвиняемому новые расписки на сумму в три миллиона франков, требуя отчитаться и по ним.

Однако Бетизак не казался ни смущенным, ни испуганным.

— Монсеньоры, я просто не могу этого знать, ибо не в моей власти распоряжаться содержимым казны. Дело казначея — пополнять ее, но не расходовать… и кому, как не мэтру Грезийону, знать об этом. Я знаю, что большие суммы были затрачены на строительство и укрепление замков и отелей, в том числе и на тот, в коем соизволил остановиться добрый наш король; также покупались земли у графа Булонского и графа Д Эстамп, и драгоценные камни…

— Все это очень складно, Бетизак, — снова вмешался Грезийон, — как это говорят у вас в Безье? легко идти пешком, когда держишь коня за уздечку. Вы ведь тоже получали за свои труды и услуги, не так ли? Судя по этим распискам, в ваш карман попало сто тысяч франков!..

— То, что я получал от герцога Беррийского, он сам соблаговолил мне пожаловать, — все так же спокойно ответил Бетизак, — ибо он желает, чтобы его люди были богатыми и не впадали в искушение обогатиться самостоятельно.

Однако Грезийон не дрогнул. Он с преувеличенным негодованием воздел руки и воскликнул:

— Ох, Бетизак, Бетизак! Не дело ты говоришь. Богатство не впрок, коль оно досталось темными путями. Придется тебе вернуться в тюрьму, а мы — тут он выразительно глянул на главного бальи — мы посоветуемся обо всем и доложим его величеству, на справедливость и милосердие коего тебе надобно уповать.

— Да не оставит меня Господь, монсеньоры, — Бетизак отвесил общий поклон и в сопровождении стражи вышел из залы совета.

Пейре Бетизак очень любил эту песню; он услышал ее несколько лет назад на летней ярмарке от одного жонглера-немца. И сейчас, сидя на широкой деревянной скамье, служившей и постелью, и креслом, он тихо напевал ее задушевно-грустный мотив. За узким зарешеченным окошком с надрывным воем проносился ветер, вьюга не унималась уже вторые сутки; к счастью, Бетизаку оставили и зимний, подбитый мехом плащ, и теплое сюрко с капюшоном, да и камера его, не в пример подвальным помещениям для всякого сброда, хоть и скудно, но отапливалась, поскольку предназначалась все-таки для высокопоставленных заключенных. Вот только крысы никаких привилегий признавать не желали, и с одинаковой наглостью шныряли повсюду. Пожалуй, уже бывший казначей терпеть не мог этих тварей, но понимал, что в этих стенах вряд ли кто-нибудь станет вести с ними такую же беспощадную войну, как он сам у себя дома. Поэтому он поднял с полу большую охапку свежей соломы, принесенной снулым тюремщиком для устилки пола, устроил из нее нечто вроде подушки под спину, со вздохом поджал под себя ноги и постарался устроиться поудобнее. Спать не хотелось, размышлять и тревожиться — тоже.

Бетизак вспоминал.

Этот год с самого начала был неудачным, так что этот арест, и, скорее всего, последующая за ним бессрочная опала были вполне закономерным продолжением череды неудач и промахов. Расстроившаяся женитьба; постоянные, бесплодные споры с герцогом, и одна весьма крупная ссора, последовавшая после того, как Жан Беррийский по совету каких-то многомудрых (многомудных, как сказал бы Поль Лимбург) докторов решил одним махом поправить душевное здоровье своего венценосного племянника и (из наилучших побуждений, видит Бог!) подстроил ему в поздний час нападение дюжины весьма натурально ряженых чертей… короля только к утру удалось привести в чувство, после чего он надолго погрузился в свое невнятно бормочущее безумие; безуспешные попытки наладить расшатанное поборами хозяйство города и подвластных ему территорий… А как хорошо все начиналось, сколь многим поманила его Фортуна!..

…Алиенора была единственной дочерью барона ла Рош-Розе, владевшего обширными землями к югу от Безье. Барон слыл изрядным чудаком, не в меру увлекался астрологией и метафизикой, и делам управления поместьем предпочитал составление гороскопов, похожих на бред спятившего геометра. Он рано овдовел и воспитанием Алиеноры занималась его сестра, Аделаида Буасоне, жена богатого юриста; в ее доме Пейре Бетизак, приглашенный на какой-то из семейных праздников, и встретился со своей будущей возлюбленной.