— Похвально, мой друг, похвально… Пусть будет Бетизак, коль вам так хочется. Распорядитесь об аресте, и о следствии… ну, вы знаете, что делать. Да, а что ваша добрая супруга, почему она не поехала с нами?

— Ваше величество, Алиенора все еще никак не оправится после родов, но я надеюсь, что, с Божьей помощью, она скоро поднимется и присоединится к здешнему обществу.

— Да-да… Ну, доброй ночи, Грезийон, ступайте, — с этими словами король Франции закутался в одеяло с головой и невнятно забормотал слова вечерней молитвы.

Мессир же Роже Грезийон, отвесив глубочайший поклон, вышел из королевской опочивальни… и было у него такое выражение лица, как у сытого кота, который закогтил мышь и собирается всласть с нею наиграться, прежде чем сожрать с потрохами.

— допев последний куплет старой песни Примаса Орлеанского, Поль Лимбург, известный всему христианскому миру художник-миниатюрист, грохнул по столу пустым кубком и потребовал исправить сие прискорбное обстоятельство. Однако его сотрапезник (он же хозяин дома), весьма выразительно глянув на слугу, покачал головой и пододвинул прямо под нос художнику блюдо с жареной на рашпере свининой и миску с острой руанской горчицей.

— Сначала поешь, как следует, друг. А потом я постараюсь уговорить мою добрую Жанну, чтобы она выделила нам немного из своих запасов померанцевой настойки, и мы с тобой спокойно потолкуем. Ешь, ешь, не скромничай, ты не при дворе. Можешь отмахиваться сколько угодно, но мне ли тебя не знать? Приехал погостить всего на день — к старому другу, с которым уже несколько лет не виделся, — и уже за обедом надираешься, горланишь самые горькие песни… если тебя не остановить, так и будешь опрокидывать да опрокидывать, перейдешь на похабень вроде «Добродетельной пастушки» и вознесешься на винных парах задолго до двойного удара ночного колокола!. А назавтра проснешься с больной головой, то и дело будешь всуе упоминать имя господне, наблюешь где-нибудь — скорее всего, на новый ковер на лестнице, и так и не расскажешь, что же случилось и ради чего ты так спешил в Безье, покинув без предупреждения монсеньора герцога…

Говоривший был мужчина лет тридцати, высокий и худощавый; его коротко, по моде, стриженные волосы щедро серебрила седина, на узком лице выделялись удивительные глаза цвета старого золота; одет он был в добротную серую котту6 и темно-синий суконный сюрко, отороченный по вороту и боковым разрезам мехом куницы — словом, богато и без вычурности, как и подобает государственному чиновнику высокого ранга. Звали его Пейре Бетизак, он занимал каменный дом рядом с магистратом Безье, и жил там один-одинешенек, если не считать слуг.

— Ладно уж… — Поль Лимбург на минуту поднял голову от тарелки, — Ты хоть представляешь себе, как тебе повезло с кухаркой? Стряпня твоей Жанны и святого постника введет во грех! Не обессудь, брат, но пока я не разберусь с этим вот блюдом, рассказов не жди. Да, и позаботься о померанцевой настойке…

Спустя некоторое время друзья сидели в кабинете Бетизака, рядом с пылавшим камином, и беседовали.

— Так значит, герцог предложил вам с братом расписать его часослов? что ж… не вижу причин для негодования.

— Да? А я вот вижу. Нам, братьям Лимбург, расписывать карманную книжицу… Каким будет следующий заказ монсеньора Великолепного, а? Может, проиллюстрировать сборник его любимых непристойных историек? Или разрисовать цветочками любовную записочку очередной дуре?

— Брось… У герцога найдется немало недостатков, но в искусстве он толк знает. И не станет он тратить ваше мастерство на карманную книжицу. И вот что, Поль… ты так и не сказал мне, что же погнало тебя в путь, в этакие-то морозы… Это ведь не уколотое самолюбие художника, верно?

Поль Лимбург вздохнул, его чуткие длинные пальцы нервно постукивали по подлокотнику кресла.

— Верно, Пейре. Я должен сказать тебе… черт, нет у меня достоверных сведений, я в эти круги не очень-то вхож… но ты должен поверить мне, друг… чутье художника, пожалуй, еще острее его самолюбия. Так вот. Мне очень не нравятся эти слухи вокруг твоего имени, они становятся слишком шумными, слишком грязными и слишком похожими на гнусную правду!

— Ах вот оно что… Друг Поль, не беспокойся так об этом. На то я и главный казначей, чтобы меня ненавидели все, кому приходится уплачивать подати; им удобнее не думать, что деньги эти не для моего кармана, их забираю я — и это главное… Зима нынче тяжкая, вот они и подогреваются… к тому же король в городе, не упускать же такой случай пожаловаться!

— Возможно, но мне все же кажется, что это неспроста. У тебя есть враги?

— Ха-ха… мне придется потратить остаток жизни, чтобы всех их подсчитать. Успокойся, Поль… Король гостит в Безье уже почти месяц, думаю, как только спадут морозы, он осчастливит какой-нибудь другой город, и все уляжется.

В этот момент в комнату влетел перепуганный слуга; он не успел сказать ни слова, как следом за ним ввалились несколько стражников, и вошел судебный исполнитель.

— Мессир Бетизак, именем короля Франции вы арестованы! Следуйте за мной, и да смилуется над вами Господь.

… В королевском совете Бетизака уже ждали. За длинным столом в теплых зимних мантиях сидели судьи, писцы грели чернильницы за пазухой. Когда ввели обвиняемого, оживление несколько поутихло, судьи быстро обменялись несколькими словами и со скамьи поднялся главный бальи города Безье.

— Бетизак, взгляните на эти письма и держите ответ по ним, — он потряс в воздухе какими-то бумагами и передал их одному из судей для прочтения. Тот прокашлялся, приосанился и принялся за дело. Одно за другим были зачитаны множество писем, суть коих сводилась к одному: жалобщик, будь то уважаемый горожанин, или захудалый деревенский дворянин, или зажиточный помещик были обобраны, обездолены, ограблены главным казначеем герцога Жана Беррийского, жестокосердым Пейре Бетизаком. Судя по этим жалобам, более злодейским было разве что правление Нерона; притеснения и вымогательства, чинимые им народу, не поддавались исчислению. Кто конфискует поместье у бедной вдовицы? Бетизак. Кто за неуплату податей выселяет из дому целое семейство? Бетизак. Кто налагает непомерный налог на достойнейших купцов, торгующих тканями? Бетизак…

Пока озвучивались эти душераздирающие подробности, обвиняемый стоял, скрестив руки на груди, порой потирая подбородок, и ни единым движением, ниже словом не выказывая удивления или смущения. Как только чтение жалобных писем было закончено, главный бальи призвал его к ответу. С минуту помолчав, Бетизак заговорил.

— Монсеньоры, меня весьма порадовало то рвение, с коим вы отнеслись к благу славного нашего города Безье. И я ни в коем случае не держу на вас обиды, хотя для разрешения возникших у вас вопросов совершенно не обязательно было препровождать меня в суд под стражей. Достаточно было обратиться к моему повелителю герцогу Беррийскому, волю которого я свято чту и ревностно исполняю, и потребовать полной проверки ведомых мною счетов. Но, раз уж все мы тут собрались, я, с Божьей помощью, отчитаюсь перед вами.

Казначей говорил спокойно и с достоинством. Отняли поместье у бедной вдовицы? Во-первых, оно у нее далеко не единственное, во-вторых, она задолжала кругленькую сумму в королевскую казну. Выгнали семью из городского дома? Ничего, поживут в деревенском; а глава семейства пусть привыкает сначала рассчитываться с долгами, а уж потом спешить в славный дом к развеселым девицам. Недовольны купцы? Хм, вот это нехорошо… Придется им обращаться к его величеству королю Франции с жалобой на его же дядюшку. Ведь это герцог Беррийский приказал в кратчайший срок замостить главные улицы славного Безье, дабы не оскверняли городской воздух ни едкая пыль, ни нечистоты. Пришлось вводить налог на мостовые… а с кого прикажете его собирать? Уж не с нищих ли, молящих подаяния у городских ворот? Или, быть может, с кожевников, не высовывающих носа с окраин?7 А может все — таки с господ купцов, из чьих окон теперь можно любоваться на новехонькую мостовую?!.. Что же касается последних двух писем, то могу сказать, что означенное в них не в моей компетенции, и вам следует обратиться к сенешалям Бокера и Каркассона.