— Милое дитя, в вашей песне звучала такая искренняя тоска о лете… Что тому виной, хотел бы я знать — эти несносные холода, кои всех нас застали врасплох, или же веселые праздники ушедшего лета? — его голос был спокоен и мягок, он сулил тихую, приятную беседу.

— О, ваше величество, разве можно говорить о тоске или холоде тогда, когда вы озаряете наше скромное общество подобно солнцу! — и Филиппа, выдавив из себя это восторженное заявление, замолчала, не зная, что бы еще сказать.

— Госпожа Филиппа, возможно, его величество желает услышать о великолепных летних праздниках, каковыми славится ваш край, — на помощь девушке пришел ближайший советник короля, глава королевской счетной палаты, мессир Роже Грезийон, стоявший подле камина, — рассказ о теплых беззаботных деньках поможет нам рассеять зимние сумерки.

— О, я охотно послужу вашему величеству, — и Филиппа низко склонила голову в ответ на благосклонную улыбку Карла.

И она стала рассказывать, увлекаясь все более и более. Воспоминания воодушевляли ее, она разрумянилась и повеселела. Прогулки по цветущим фруктовым садам, которыми славились предместья Безье; озорная вольница майских плясок под веселое гудение волынок и флажолетов; большая летняя ярмарка, собиравшая лучших жонглеров со всего юга Франции; но самое главное — незабываемые празднества, устроенные герцогом Жаном Беррийским, недаром носящим прозвание «Великолепный»: цветочный бал, состязание придворных поэтов (хотя куда им до трубадуров былых времен…), бал драгоценностей, охоты… Филиппа со вкусом перечисляла невероятные безумства воцарившейся бургундской моды — вроде настолько длинных носков туфель у мужчин, что последние были вынуждены подвязывать их к коленям, а то и к поясу, дабы иметь возможность ходить; описывала пышные декорации придворных праздников и неустанно восхваляла Великолепного герцога за его щедрость, куртуазию и таланты. И при этом она настолько увлеклась собственным повествованием, что и думать забыла о настроении коронованного слушателя — а оно, признаться, уже внушало опасение. Карл поджал и без того тонкие губы, наморщил лоб; он так усердно теребил заусенец на левой руке, что в конце концов вырвал этот кусочек кожи с кровью. За спиной Филиппы бесшумно возникла массивная фигура Беатрисы де ла Тур, старшей придворной дамы.

— Уймитесь, Филиппа, вы утомили его величество своей бестолковой трескотней. Вы нужны мне, пойдемте. С позволения вашего величества, — с этими словами она присела в глубоком поклоне, крепко взяла Филиппу за руку и потащила ее за собой, прочь из роскошного зала, в один из полутемных коридорчиков. Там она накинулась на ничего не подозревавшую Д Юссель с упреками, назвала ее «безмозглой овцой» и «грязной дурой», и — увы! — отвесила пару оплеух; запретив (под страхом вечного отлучения от двора) Филиппе впредь появляться в королевском обществе, госпожа де ла Тур удалилась.

Незадачливая рассказчица сидела на холодном каменном подоконнике и тихо плакала. Тут ее и нашла подруга, старшая годами и более опытная в придворной политике Агнесса де Отвиль.

— Вот ты где, глупышка… Что, досталось тебе?

— Еще как… Старая ведьма Беатриса! И чего она так взъелась на меня? Король сам просил меня рассказать о летних праздниках…

— Эх ты, дурочка. Король просил тебя рассказать о летних праздниках, а ты принялась восхвалять неисчислимые достоинства герцога Беррийского… Ни для кого не секрет, что его величество относится к блеску своего дядюшки куда как ревниво. Он только угрелся у камина, умиротворился… а ты как нарочно принялась дразнить его своими восторгами. Его-то собственный двор не в пример беднее дядюшкиного, да и талантами Господь обошел… так-то. Ну, будет реветь, как соблазненная служанка… пойдем, спустимся на кухню, поживимся, чем Бог пошлет.

В то время как вполне утешенная Филиппа с подругой угощались ореховыми бисквитами с теплым молоком, его величество Карл VI готовился ко сну в самой пышной спальне дядюшкиного отеля и непрерывно брюзжал. Настроение его было испорчено глупыми россказнями дурехи Д Юссель, он намного раньше срока покинул общество дам (каковые, впрочем, вздохнули с облегчением) и уединился вместе с Роже Грезийоном, которого особо приблизил к себе в последнее время. Переоблачаясь с помощью своего старого слуги в шелковую ночную рубаху-блио, король, ни на секунду не смолкая, жаловался и негодовал; его тонкий, надтреснутый голос звучал как пение несмазанной двери на ржавых петлях. Он-де хотел бы знать, кто же нынче король Франции — роскошный Жан Беррийский или ничтожнейший, смиреннейший… бедный, убогий, скудоумный Карл?! И как это так получается, что он, который всегда так печется о благе своих подданных, питает к ним искреннюю отеческую любовь, в ответ получает лишь неблагодарность и пренебрежение?! Почему, ну почему все похвалы, все восторги и вся любовь достаются этому расфуфыренному, наглому узурпатору, его дядюшке?! Что он сделал такого особенного?.. ну, балы, ну, охоты… да, и хотелось бы знать, откуда у него такая пропасть денег, чтобы устраивать все эти развлечения! И это при том, что он постоянно прикупает новые земли, содержит целый штат искусных художников… недавно вот братьев Лимбургов пригласил… и уж я не говорю о всех этих прихлебателях, его благородной свите!

— Ваше величество, — нарушил почтительное молчание мессир Грезийон, — позвольте мне напомнить вам о том, без сомнения прискорбном, факте, что на время ваших небольших недомоганий герцог Беррийский, являясь регентом — вместе с вашими высокородными дядями Людовиком Анжуйским и Филиппом Бургундским, вот уже девять лет имеет возможность пользоваться государственной казной Франции как своим кошельком… Как говорят в народе, где коза привязана, там она и траву щиплет.

— Вы совершенно правы, Грезийон! Вот оно как! О, воистину в последние времена довелось нам жить, недаром отцы-проповедники так трезвонят об этом… Моя бедная Франция, несчастные мои подданные, что ни год — навьючивают им новый налог, а все для чего?.. да чтобы мой дядюшка мог поплясать с этой… как ее… ну неважно. Подумать только, он забавляется, словно царь Крез, а казна меж тем пустеет, денег нет… — король уже забрался на высокую кровать с балдахином, и, заботливо укрытый старым слугой, продолжал вещать своим писклявым голосом, при этом методично обгрызая ногти.

— Поверьте мне, сир, я всею душой разделяю ваше справедливое негодование… Но позвольте мне, ничтожнейшему из ваших слуг, напомнить вашему величеству, что монсеньор Жан — ваш подданный… А разве не вправе король творить милость и наказание своим подданным? И если провинившийся заслуживает некоторого снисхождения… как родственник, например… не уместно ли будет обратить свой гнев на его вассалов, творящих именем своего господина беззакония и исполняющих его преступную волю?.. Тем самым вы покараете преступников, ненавидимых народом, ибо они год от году увеличивают его нужду своими поборами, и поверьте мне, что народ будет просто в восторге от вашего правосудия. А вашему родственнику вы дадите понять, что недовольны им, что не так должен вести себя верный вассал французской короны…

— Прекрасный совет, мой добрый Грезийон! А кто же ответит перед королем и народом за грехи герцога Беррийского? Кого бы вы предложили, а?

— Ваше величество, я не смею…

— Смелее, Грезийон, я всецело доверяю этот выбор вам!

— Если таково высочайшее желание, то я осмелюсь назвать вашему величеству имя главного казначея герцога — Пейре Бетизака. Как мне известно, во всем, что касается финансов, великолепный герцог слушается его как неразумное дитя — няньки; кроме того, он весьма ценит своего казначея за немалые познания в искусстве. Через Бетизака проходят все деньги герцога Беррийского, не может быть, чтобы некая толика их не прилипла к его рукам…

— Бетизак… Помнится, у вас было какое-то столкновение… а?

— У вас поистине королевская память, ничто не укроется от вашего внимания… Да, года три назад меж нами действительно произошла ссора, Бетизак по неизвестным причинам обвинил меня в казнокрадстве, однако доказать так ничего и не смог. Мне пришлось тогда восстанавливать всю мою отчетность, приведенную в полнейший беспорядок дознавателями… Кстати, я напрасно ждал извинений мессира Бетизака… Но я давно все простил ему, ведь Господь наш заповедал нам прощать и более тяжкие обиды.