А тем временем в холодной, почти пустой келье неподалеку Тереза и Евгения стояли перед столом, за которым сидела мать настоятельница.

Руки ее были скрещены на груди, а это, как знали сестры, свидетельствовало о сильном волнении. Матери настоятельнице было шестьдесят три года, но она казалась гораздо старше своих лет. Лицо ее, изрезанное глубоки ми морщинами, казалось серым, как старый пергамент. Спокойствие матери настоятельницы было не так-то легко нарушить. Обычно это происходило лишь в том случае, если кто-то нарушал заведенные правила – кто-то из вверенных ее попечению.

Первой заговорила Евгения:

– Матушка, это очень серьезно. Дело в том, что девочка все заранее обдумала. Снять сабо – это уже само по себе хитро придумано, но устроить все так, чтобы башмак упал прямо к ногам этого человека… причем намеренно! Мы даже не знаем, как теперь поступить!

– Он остановился в гостинице, – пробормотала настоятельница. – Это не слишком благоразумно!

– Неужели, матушка, вы думаете, что это он и есть?

– По-моему, сестра Тереза, такое вполне возможно.

– Но ведь именно девочка устроила так, чтобы они встретились.

– Да, да, но уверена, что именно он каким-то образом привлек ее внимание.

– Есть что-то особенное в этой девочке, – задумчиво добавила сестра Тереза. – Да, в ней, несомненно, что-то есть!

– Она постоянно позволяет себе всякие шалости, – вступила в разговор Евгения.

– Она по сути своей принадлежит миру, – сказала настоятельница.

Какое-то время она молчала, но губы ее беззвучно шевелились. Сестры догадались, что старуха молится. Не раз видели, как она, вот так же беззвучно шевеля губами, бродила вдоль монастырских стен. Никто ни когда не сомневался, что она молча возносит молитву святым заступникам. Но кому же она молилась сейчас, невольно подумала Тереза. Святому Христофору? Как и он, матушка готова была перенести дитя через реку и, как и он, чувствовала порой, что ноша слишком для нее тяжела.

Вдруг мать настоятельница подняла голову и негромко сказала:

– Садитесь.

Сестры уселись, и в комнате вновь воцарилось молчание. Все трое по-прежнему думали о Мелисанде. Ей было только тринадцать – очень опасный возраст. Сестра Тереза вздохнула, вспоминая свою жизнь. В эти годы ноги, кажется, сами несут тебя по пути, который ведет к праздности и роскоши, к распутству и греху, вместо того чтобы стремиться к добродетели и благочестию. Сестра Евгения, которая, в отличие от нее, всю жизнь провела в стенах монастыря, наивно считала, что наилучшим решением было бы посадить непослушного ребенка под замок и держать там до тех пор, пока англичанин не уедет из города.

Вздохнула и мать настоятельница. Тринадцать лет. Ей было столько полвека назад. Тогда вокруг, казалось, царили мир и покой. Она вновь увидела себя в родительском особняке неподалеку от площади Сен-Жермен, увидела свою старую классную комнату и лицо строгой гувернантки. Потом перед ее мысленным взором всплыли одно за другим лица слуг – такие, какими они стали, когда в их глазах появился страх. Она вспомнила, как каждый вечер они тщательно запирали двери особняка. До нее порой долетал их приглушенный шепот: «А вы слышали, как кто-то кричал прошлой ночью? Что, если они придут?.. Шшш, малышка услышит». Она вспоминала сад вокруг дома – деревья в цвету, мелодичное журчание бесчисленных фонтанов, потом ей на память пришел тот день, когда мать с отцом вдруг приехали домой в панике. «Жанна… быстро наверх… возьми плащ… Нельзя терять ни минуты!» Испуганное перешептывание слуг, встревоженные взгляды, суетливая беготня из комнаты в комнату… Все это было словно зловещий грохот барабанов судьбы, которые сулили всем им опасность и смерть. Тогда она ни о чем не догадывалась, не понимала, что их ждет. Она взбежала по лестнице с одной мыслью: то неведомое, что все они так боялись, наконец, нагрянуло к ним. «Мы убежим, – думала она, – и вскоре будем в безопасности». Но ошибалась – им не удалось спастись. Еще до того, как она спустилась, внизу, в холле, послышались выстрелу и те, кого она еще много лет спустя называла не иначе как «уродами», появились в их доме. Спрятавшись за балюстрадой лестницы, она видела, как увели родителей. Чужие люди заполни ли весь дом, для них не было ничего святого, и никто не мог считать себя в безопасности. До нее то и дело доле тал звон разбитого стекла, девочка вздрагивала от чьих-то душераздирающих криков, хриплого гогота и пьяных голосов, распевающих слова, которые с тех пор намертво врезались в ее память: «Вперед, сыны отчизны…»

И они увели с собой ее дорогих папу и маму – увели на Гревскую площадь, где в те страшные дни скатилось немало благородных голов. Ей удалось ускользнуть только благодаря сообразительности старой гувернантки, которая провела ее через сад, и обе они укрылись в густом кустарнике. «Уродам» не пришло в голову искать их там. Всю ночь, вздрагивая от малейшего шороха, маленькая Жанна и гувернантка пробирались темными улочками к монастырю Пресвятой Девы Марии. С тех пор она так и жила в монастыре, отгородившись толстой монастырской стеной от всего того ужаса, что творился за ней. Это случилось почти полвека назад. В то время ей самой было как раз столько же лет, сколько сейчас Мелисанде.

В этом возрасте каждый ребенок нуждается в защите. Мать настоятельница еще не забыла, каково это – в ужасе просыпаться среди ночи, видеть вокруг себя уродливые бородатые физиономии, залитое кровью любимое лицо, слышать, как с треском рвут шелковое платье на визжащей от ужаса женщине, которая умоляет о пощаде. И в снах ее, больше похожих на кошмары, жутким зловещим грохотом барабанов до сих пор звучала «Марсельеза». Она ненавидела весь мир, потому что боялась; ей хотелось собрать вокруг себя всех детей от мала до велика и укрыть их в безопасности за толстыми монастырскими стенами; она была бы счастлива, если бы их жизнь, как когда-то ее собственная, была отдана молитве и служению Господу. И покой воцарился бы в ее душе, сумей она, подобно ангелу-хранителю, укрыть этих бедных крошек от опасностей, подстерегающих их в жестоком и страшном мире.

Но мать настоятельница была достаточно умна для того, чтобы признать: среди них есть и такие, кому эта защита вовсе не нужна. Мелисанда как раз одна из них, но старая монахиня все равно тревожилась о ней.

А Тереза тем временем вспоминала, как, работая в поле, украдкой любовалась могучими мускулами Жан-Пьера. Он протянул к ней руки и горделиво сказал: «Смотри, какой я сильный, малышка! Я могу поднять тебя на руки! Могу унести отсюда далеко-далеко… и ты не остановишь меня!» Тогда ей тоже было тринадцать. Жизнь вообще страшная штука, особенно для таких молодых.

Мать настоятельница, по-видимому, приняла какое-то решение.

– Ему следует все объяснить, – сказала она. – Завтра же утром ты, сестра Тереза, и ты, сестра Евгения, отправитесь в гостиницу и попросите у этого человека разрешение побеседовать. Говорить вы должны со всей возможной откровенностью. Постарайтесь узнать, существует ли какая-то особая причина его интереса к малышке. Если он тот самый человек, то поймет вас. Скажите, что с его стороны большая неосторожность – приехать в наш город. У девочки не по-детски острый ум. Ему следует скрывать свой интерес, иначе Мелисанда заподозрит неладное, и постепенно докопается до правды. Надо убедить его уехать, по крайней мере, держаться подальше от монастыря. Конечно, в том случае, если он не приехал специально для того, чтобы сделать нам какое-то предложение.

Сестры покорно склонили головы.

– Будем надеяться, что нет, – со вздохом продолжила матушка. – Это дитя нуждается в защите. Ей необходим душевный покой и безопасность. Я так надеялась, что со временем она присоединится к нам.

На лице сестры Евгении отразилось сомнение. Старая Тереза сокрушенно покачала головой.

– Нет, боюсь, этого никогда не случится, – прошептала настоятельница. – Но малышка нуждается в защите хотя бы до тех пор, пока не повзрослеет. Заронить ненужные мысли в такую головку, как у нее, значит, посеять зерна греха в ее душе.