— Когда тебе обратно в Нью-Йорк? — спросил он у Келли.

— Ну, я им сказала, что прихвачу две недели.

— Знаешь, тебе ведь незачем так долго тут оставаться. Тебе наверняка уже надо возвращаться.

— Все в порядке, пап. Я сама хочу остаться.

— А что сегодня? У тебя есть какие-нибудь планы?

— Хотела позвонить Ким Делани, но вот не знаю… Помнишь Ким?

Кардинал припомнил крупную блондинку, сердитую на весь белый свет и очень политизированную. В старших классах они с Келли были неразлучны.

— Мне казалось, Ким уже давно погрузилась в мерзкую пучину большого мира, — ответил он.

— Да, мне тоже так казалось.

— Как-то ты это скорбно сказала. — Кардинал ударился о мусорный бак. Рядом, за изгородью, начал прыгать джек-рассел-терьер, изрыгая затейливые собачьи угрозы.

— Ну, какое-то время мы с ней были лучшими подругами, а теперь вот даже не знаю, стоит ли мне ей звонить, — проговорила Келли. — Ким была самой умной девушкой в Алгонкин-Бей, гораздо умнее меня: глава дискуссионного клуба, делегат молодежной ООН, редактор школьного ежегодника. А теперь она, похоже, решила стать королевой предместий.

— Не все хотят переехать в Нью-Йорк.

— Знаю. Но ей всего двадцать семь, а у нее уже трое детей и два внедорожника, два!

Кардинал указал на аллею, мимо которой они как раз пробегали: один «гранд-чероки», один «вагонир».

— И она может разговаривать только о спорте, больше ни о чем. Честное слово, такое ощущение, что у Ким вся жизнь вертится вокруг керлинга, хоккея и рингетта.^[14] Удивляюсь, как это она до сих пор не увлеклась боулингом.

— Когда появляются дети, приоритеты меняются.

— Тогда я не желаю никаких детей. Если это означает жить уличными сплетнями. Ким годами не читает газет. А по телевизору смотрит только «Выжившего»,^[15] «Канадского идола»^[16] и хоккей. Хоккей! В школе она терпеть не могла спорт. Честное слово, когда-то я думала, что мы с Ким всю жизнь будем дружить, а теперь вот думаю — может, мне ей не звонить?

— Слушай, есть идея. Как насчет небольшой поездки в Торонто?

Келли глянула на него. На верхней губе у нее была тоненькая пленочка пота, щеки разрумянились.

— Ты едешь в Торонто? С чего бы?

— В Центре судмедэкспертизы делают одну вещь. Мне надо лично в ней поучаствовать.

— Это связано с мамой?

— Да.

Несколько секунд слышно было только их дыхание, по крайней мере — дыхание Кардинала: похоже, его дочери бег давался легко. Уотер-роуд кончалась разворотом. Они замедлили движение и какое-то время бежали на месте. За рассыпанными тут и там бунгало из красного кирпича, с их аккуратными лужайками и рядами мощных мешков с хозяйственным мусором, виднелось темно-синее озеро.

— Пап, — произнесла Келли, — мама себя убила. Она себя убила, и от этого дико больно, но у нее же на самом деле была эта маниакально-депрессивная штука, она уже много лет то и дело попадала в больницу, и, в конце концов, не так уж неожиданно, что она решила от всего этого уйти. — Она дотронулась до его руки. — Ты же знаешь, ты тут ни при чем.

— Ты поедешь или нет?

— Господи, да ты не очень-то любишь отвлекаться на пустяки, когда вбил себе что-то в голову, а? — Она сделала секундную паузу. — Ладно, поеду. Но только для того, чтобы составить тебе компанию в машине.

Кардинал показал на тропинку, петлявшую среди деревьев:

— Давай вернемся более живописной дорогой.

Пока они ехали на юг по Одиннадцатому шоссе, Кардинал мог думать только о Кэтрин. Хотя «думать» — это было неподходящее слово. Он ощущал ее отсутствие в красоте окрестных холмов. Но в то же время он чувствовал, как она парит над шоссе; это была та самая дорога, по которой Кардинал всегда уезжал от Кэтрин или приезжал к ней. И сейчас ее не было, и она не могла помахать ему на прощание; и ее не будет здесь, когда он вернется.

Келли играла с ручкой настройки радио.

— Эй, назад, — попросил ее Кардинал. — Там были «Битлз»!

— Бр-р. Не выношу «Битлз».

— Как человек может ненавидеть битлов? Это как ненавидеть солнечный свет. Или мороженое.

— Их ранние вещи — вот что я терпеть не могу. Они поют, как маленькие надувные игрушки.

Кардинал глянул на нее. Ей двадцать семь. Сейчас его дочь старше, чем была Кэтрин, когда ее родила. Кардинал спросил ее про Нью-Йорк.

Какое-то время Келли излагала ему подробности своих недавних разочарований на пути к тому, чтобы стать художником. В Нью-Йорке трудно пробиться. Ей приходится делить квартиру с тремя другими женщинами, и они не всегда хорошо уживаются вместе. К тому же она вынуждена вкалывать на двух работах, чтобы свести концы с концами: она помогает художнику по имени Клаус Майер (натягивает ему холсты, ведет его бухгалтерию) и три дня в неделю работает официанткой. Из-за этого у нее остается мало времени на собственные картины.

— И при всем при том тебя никогда не тянуло к тихой пригородной жизни? Тоска по маленькому городку и все такое?

— Никогда. Хотя иногда я скучаю по Канаде. С американцами трудновато бывает подружиться.

— Почему?

— Американцы — самый дружелюбный народ на свете, но это с виду. Сначала на меня это действовало почти как отрава: они куда общительнее канадцев. И они не боятся развлекаться.

— Это верно. Канадцы более замкнутые.

Я играю роль, подумал Кардинал. Я не разговариваю, а играю человека, который разговаривает. Так это и делается: слушаешь, киваешь, задаешь вопросы. Но меня здесь нет. Я исчез с лица земли, как Всемирный торговый центр. Мое сердце — как Нулевая зона на месте башен-близнецов. Ему захотелось обсудить это с Кэтрин, но Кэтрин не было.

Он отчаянно попытался сосредоточиться.

— Когда-то давно американцы изобрели такую, знаешь, фальшивую близость, — говорила Келли. — Они уже при первом знакомстве расскажут тебе про свой развод или про то, как над ними издевались в детстве. Я не шучу. Один парень мне поведал, как отец «совершал с ним инцест» — так он выразился. И это было на нашем первом свидании. Поначалу я думала, что они все дико доверчивые, но на самом деле все совсем не так. У них просто совершенно отсутствует всякое представление о приличиях. Что ты улыбаешься?

— Забавно слышать, как ты рассуждаешь о приличиях. Девушка, презирающая общественные предрассудки.

— Если вдуматься, я живу вполне в рамках этих предрассудков. И у меня такое чувство, что это загубит во мне художника. Господи, ты только посмотри на эти деревья.

Путь до Торонто занял четыре часа. Кардинал высадил Келли у «Сэконд кап»^[17] на Колледж-стрит, где она условилась встретиться с давней подругой, а сам направился на Гренвилл-стрит, в Центр судмедэкспертизы.

В качестве произведения архитектуры Центр судмедэкспертизы не представляет ни малейшего интереса. Это просто поставленная на попа глыбина, подобная множеству других правительственных зданий той эпохи, когда железобетон пришел на смену кирпичу и камню. Внутри имеется большое количество перегородок цвета замазки, потертых ковров и ехидных карикатур, вырезанных из газет и прилепленных клейкой лентой над рабочими столами.

Кардинал бывал здесь много раз, хотя и не в отделе документов, и сама знакомость этого места как-то взвинчивала его. Сейчас он испытывал сильнейшие страдания в своей жизни; все в мире должно было перемениться. А между тем охранники, гремящий лифт, скудная обстановка кабинетов, столы, таблицы, стенды, — все это оставалось в точности таким же, как прежде.

— Итак, у нас есть три вещицы, — провозгласил Томми Ханн, выкладывая их на лабораторный стол. В отличие от здания Томми изменился. Волосы у него поредели, пояс исчез под накатом жира, словно у него под рубашкой спала такса. — Записка самоубийцы — одна штука. Блокнот — одна штука. Возможно, в этом блокноте и была написана записка, возможно, и нет. И еще у нас есть неприятная открытка с соболезнованиями, одна штука. Внутри — напечатанный текст.