Путем такого заявления Селли отмел любые рассуждения о возможном разделение предмета. Люди являются либо оптимистами, либо пессимистами, вынужденно склоняются на тут или иную сторону, и между людьми нет никакого общего коммунального поля. Для пессимистов жизнь это то, чего не должно существовать, что означает, что пессимисты полагают, что на месте жизни не должно быть ничего, лишь небытие, пустота отсутствия творения. Любой, кто утверждает, что жизнь определенно должна иметь место — что нам не лучше было бы не рождаться, не оставаться пребывать навсегда в неге несуществования, и не быть уничтоженными — является оптимистом. Тут все или ничего: либо кто-то есть, или его нет — абстрактно говоря. Тем не менее на практике мы все являемся расой оптимистов, поскольку с момента появления сознания как безумные притягиваемся к полюсу благоприятности.

Более элегантным, чем Селли, в своем изучении пессимизма являлся американский романист и отчасти философ Эдгар Солтус (Edgar Saltus), чьи „Философия Разочарования“ (1885) и „Анатомия Отрицания“ были написаны для тех, кто полагает философские и художественные работы по пессимизму, нигилизму, и пораженчеству неразрывными для своего существования. Согласно Солтусу, „верной и ясной оценкой жизни“ будет верность и ясность во мнении о том, что человеческой жизни быть не должно.

Противоречие абсолютистским стандартам пессимизма и оптимизма, представленным выше, составляют „героические“ пессимисты, или даже скорее — героические „пессимисты“. Существуют такие пессимисты-самозванцы, которые с одной стороны подвержены притяжению к полюсу неблагоприятности Селли, однако с другой не считают нужным соглашаться с его тезисом о том, что жизнь это нечто, чего не должно существовать. В своем произведение „О трагическом чувстве жизни (у людей и наций)“ (1913) испанский писатель Мигель де Унамуно называет сознание болезнью, развившейся из конфликта между рациональным и иррациональным. Рациональное соответствует выводам сознания, в первую очередь о том, что все мы умрем. Иррациональное представляет витальную сторону человечности, включающую в себя универсальное желание бессмертия, как в физическом, так и во внефизическом смысле. Сосуществование рационального и иррационального превращает человеческий опыт в схватку противоречий, в которой мы можем склонить голову и сдаться, либо бросить вызов в качестве героя бесполезности. Личное пристрастие Унамуно лежит на героическом курсе, что подразумевает наличие в людях предзаданного физического и психологического побуждения к борьбе.

Последовательно с Унамуно, Joshua Foa Dienstag, автор „Пессимизм: философия, этика, дух“ (2006), так же выступает проповедником здорового и героического пессимизма (подразумеваются цитаты), который сталкивается с по большей части удручающей скудностью жизни, при этом все радикально пессимистические идеи вырезаются из картины, и далее все сообща шествуют к будущему, которое полагается лично и политически приемлемым. Так же к этой группе „никогда-не-говори-умру“ присоединяется William R. Brashear, чье „Отчаяние реальности“ (1995) завершается форматом искупления, каким бы частичным и несовершенным оно ни было, и придерживается того, что автор называет „трагическим гуманизмом“, который признает человеческую жизнь как „очевидную ничтожность, но в то время отмечает необходимость ее продолжения, словно бы это было совсем не так … умышленно питая и поддерживая базовые иллюзии ценностей и порядка“. Способы напитать и поддержать иллюзии ценностей и порядка в нашей жизни были ранее объяснены в „Последнем мессии“ Цапффе. Сам же Brashear никак не объясняет того, как по своей воле мы можем напитывать и поддерживать то, что, как мы знаем, является иллюзией, не прибегая при этом к позорному завету всеобщего притворства, как не объясняется это никем, кто выказывает готовность поддерживать этот façon de vivre (фасад жизни). Унамуно, Dienstag и Brashear не относятся в тому же классу пессимизма, что антинаталист Цапффе — ведь они встречают существование на половине пути и безопасно солидаризуются с обычным и премудреным народом, принимающим свою долю как взрослые, таким образом приводя в соответствие свой статус и статус кво. Подчёркивая, как это заведено у пессимистов, что жизнь — это то, чего не должно быть, тем не менее они не подтверждают это. Отказ Унамуно, Dienstag и Brashear от традиционного для пессимистов отказа от жизни, ставит людей в ту же парадоксальную, отмеченную Цапффе, ситуацию человеческого существования — жить, притворяясь, что быть живым — это хорошо. Единственное различие заключается в том, что Унамуно, Dienstag и Brashear сознательно принимают притворство, чего обычные люди избегают, по крайне мере как правило, поскольку даже если средний смертный иной раз и бывает вынужден допустить существование притворства, он никогда не задерживает на этом свое сознание достаточно долго, с тем чтобы успеть составить философскую идею, чем гордится и о чем поет самому себе славу.

Философскую когорту Унамуно, Dienstag и Brashear продолжает французский писатель-экзистенциалист Альбер Камю. В своем эссе „Миф о Сизифе“ (1942), Камю представляет недостижимую цель названного персонажа как оправдание решения продолжать жить, вместо того чтобы покончить с собой. Разбирая мрачную притчу, в которой герой катит камень к вершине горы, откуда тот к отчаянию труженика непременно срывается, что повторяется снова и снова, Камю настоятельно рекомендует — „Сизифа следует представлять себе счастливым“. Так кредо отца церкви Тертуллиана: „Верую, потому что абсурдно“, может быть поставлено в контекст веры Камю в то, что быть живым — это хорошо, или достаточно хорошо, хотя может быть и абсурдно. Само собой, эта связь не могла быть не замечена. Загнанное между иррациональностью карфагенянина и рациональностью француза предложение Цапффе о том, что предоставленный нам свет человеческой расы мы можем использовать как противоядие от своих экзистенциальных немощей, бесконечно более удовлетворительно чем предложение Тертуллиана или его аватара Камю, последний из которых медитировал на самоубийство индивидуума как философский вопрос, но так и не воспользовался преимуществами тотального истребления вида. В итоге можно было бы считать Камю практичным. Однако, его предложение о том, что Сизифа следует считать счастливым, одновременно и непрактично, и непонятно. Подобно Унамуно, Dienstag и Brashear, Камю полагал, что мы можем принять, что зрелище жизни способно утешить нас, компенсируя трагичность, ужасы, и вопиющую бессмысленность человеческого существования. Возможно, что самому Камю удалось принять такой взгляд на жизнь, прежде чем его собственная жизнь оборвалась в автомобильной аварии, которую ему следовало бы разыграть как вероятность, или отданный миру долг.

Само сожаление о том, что писателям-пессимистам не достается ни хорошего приема, ни оценки, ни хорошей компании, может быть рассмотрено как знак бессердечности. Иной критик пессимизма чувствует свою спину хорошо прикрытой, когда говорит с беспечной издевкой: „Ого — если этот парень действительно переживает такие чувства, то он должен покончить с собой, иначе он просто лицемер“. Заявление о том, что пессимист должен убить себя, чтобы оправдать свои идеи, выдает настолько скудный интеллект, что подобное даже не заслуживает ответа.

Тем не менее, дать тут ответ не составит большого труда. То, что некто пришел к выводу о том, что доля страдания в этом мире высока настолько, что новым душам лучше не рождаться в этот мир, ни в коем случае не означает, ни логически, ни с точки зрения искренности, что этот человек обязан убить себя. Другие при желании могут не соглашаться с этим, однако им следует признать, что если они считают себя сильнее пессимистов, то они ошибаются.

Само собой, существуют пессимисты, которые убили себя, но нет ничего, чтобы обязывало пессимистов непременно покончить с собой, или ходить остаток дней с печатью лицемера на челе. Добровольная смерть определенно производит впечатление негативного порядка событий, но дело тут сложнее. Любое отрицание тайно запускает или фальсифицирует дух утверждения. Недвусмысленное „нет“ не может быть ни произнесено, ни реализовано. Последние слова Люцифера на небе были „Non serviam“ („Не служу!“), но никто не служил Всевышнему более деятельно, ибо Его шоу в облаках никогда не привлекло бы такого количества внимательной клиентуры, не сопровождайся это шоу важным аттракционом, устроенным дьяволом в виде ада на земле. Только кататоники и пациенты, находящиеся в коме, могут надеяться на достойный уход от гула и перестука окружающей жизни. Без „да“ в наших сердцах ничего не может быть совершено. Окончание нашего существования en masse (массово), стало бы самым амбициозным и могущественным утверждением из возможных.