Тот факт, что не родившийся не существует и не становится несчастным, отчетливо бросается в глаза. С точки зрения оптимистов подобные факты не стоит учитывать в ежедневных экзистенциальных расчетах. С точки зрения пессимистов, этот факт аксиома. И неважно, призывает ли нас пессимист жить героически с ножом в кишках, или отвергнуть жизнь как не стоящую проживания. Важно то, что он не скрываясь говорит о боли, как о Величайшей Проблеме, разбираться с которой надлежит философии. Эта проблема может быть решена путем установления степени дисбаланса между болью и счастьем, что позволит нам сделать выбор в сторону предпочтительности существования или не существования. Пессимисты сбились с ног, пытаясь выделить герметический случай нежелательности человеческого существования, но не преуспели в этом до сих пор. Оптимисты никогда не задавались подобной задачей. И если оптимисты заявляют о желательности человеческого существования, то делают это только в ответ на заявления пессимистов об обратном, несмотря на то, что до сих пор так же не было выявлено ни одного герметического случая желательности жизни. Оптимизм всегда был необъявленной политикой человеческой культуры — той, которая выросла из наших животных инстинктов, направленных на выживание и размножение, но отнюдь не продукта последовательных размышлений. Оптимизм есть дефолтное состояние в нашей плоти и крови, он не может быть эффективно проанализирован сознанием или подвергнут сомнению на основании непрерывно переносимой нами боли. Неудивительно, что в мире всегда было больше каннибалов, чем философствующих пессимистов.
С точки зрения оптимистов человеческая жизнь никогда не нуждалась в оправдании независимо от того сколько страданий накапливалось в ней, просто потому что они всегда могли сказать себе, что вот-вот, со дня на день, наши дела наладятся. С точки зрения пессимистов никакого счастья не существует — такое явление как счастье может случиться в человеческой жизни только в следствие заблуждения — что в какой-то степени компенсирует боль жизни. В качестве примера пессимисты могли бы привести страдания, причиняемые нам катаклизмами, природного или человеческого происхождения. Чтобы привнести гедоническую составляющую в ужасы, следующие за такими катаклизмами, от оптимистов требуется определенная изобретательность, но это им вполне удается. Причина, по которой все это происходит, причина вечного тупика в отношениях между оптимистами и пессимистами в том, что невозможно установить достоверную формулу измерения пропорции между болью и счастьем в этом мире, и оценки типов счастья и страдания. Если бы такая формула могла быть выведена, то либо пессимисты, либо оптимисты должны были уступить сцену своим противникам.
Одна из подобных формул для оценки дисбаланса данного отношения была предложена южноафриканским философом и этиком Дэвидом Бенатаром. В своей книге „Лучше не быть (О вреде рождения)“ (2006), Бенатар убедительно отмечает, что по причине того, что некоторое количество страдания неизбежно для рожденных, в то время как отсутствие счастья совершенно не трогает тех, кто мог быть рожден, но так и не появился на свет, шкала весов смещается в сторону того, чтобы не рожать. Таким образом пропагандисты рождения нарушают любую мыслимую систему морали и этики, потому что становятся виновными в причинении страдания. По Бенатару, возможная степень причиненного страдания не имеет значения. Как только зарождение крупицы счастья фиксирует неизбежность страдания, мы пересекаем границу от морально-этического поведения к аморально-неэтическому поведению. Подобное оскорбление морали и этики содержится в каждом моменте деторождения, полагает Бенатар.
Считается, что у людей, которые подобно Бенатару заявляют, что „идеальное население Земли рано нулю“, нездоровая психика. Дальнейшее укрепление уверенности в таком нездоровье может быть связано с тем, что Бенатар полагает, что рождение не просто вредно, но вредно вопиюще, поскольку в мире нет счастья, которое могло бы уравновесить боль. После того как боль вошла в этот мир, в нем не осталось ничего, кроме разновидностей боли. Спросим Уильяма Джеймса о перспективах одного из типов этой величайшей боли — которую он называет „меланхолия“ — и о том, каким образом, как правило, эта боль входит в жизнь здоровых взрослых индивидуумов.
„Метод жизни при свете одного только добра и отвращения своего внимания от зла прекрасен, пока он не отказывается служить человеку. Он действительно служит большему числу людей, чем мы вообще склонны предполагать; и в области его успешного применения против него, как против решения религиозной проблемы, ничего нельзя возразить. Но он бессильно рассыпается в прах, как только со дна души поднимается меланхолия. И даже, хотя бы человек был совершенно свободен и обеспечен в своей душевной жизни от меланхолии, все же не подлежит сомнению, что религия душевного здоровья несостоятельна как философское учение, так как те проявления зла, существование которых оно категорически отказывается признать, составляют неотъемлемую принадлежность реальности. В конце концов, именно они дают лучший ключ к познанию смысла жизни и возможно, что, только они одни открывают нам глаза для проникновения в глубину истины.
Всякая нормально протекающая жизнь таит в себе ряд моментов столь же горьких, как и те, которыми полна болезненная меланхолия, — моментов, в которых торжествует зло. Ужасные призраки, угнетающие душу безумца, все почерпнуты из материала ежедневных событий жизни. Наша цивилизация основана на безжалостной борьбе, и каждый индивидуум погибает в беспомощных судорогах одинокой агонии. Если вы, читатель, протестуете против этого утверждения, то погодите, очередь дойдет и до вас!“ (Многообразие Религиозного Опыта, 1902)
Сам Джеймс так же страдал от меланхолии, но полностью поправился и стал думать позитивно, или по крайне мере уклончиво, о том, что значит быть живым, отвечая „Да“ на вопрос „Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?“ В силу честности и интеллектуальной развитости он полагал, что его мнение, подобно другим мнениям, должно быть доказано. Однако нет логики, при помощи которой это мнение можно было бы отстоять. Напротив, логика способна разрушить все чувства и уверенность в том, что жизнь стоит того, чтобы жить, на стороне чего, по словам Джеймса, способно остаться единственно только волевое верование в высший порядок существования.
В таком случае любое страдание может показаться оправданным точно так же, как оправданной оказывается, по словам Джеймса, вивисекция живой собаки, чья животная боль оправдывается, если служит праведным целям обеспечения высшего порядка человеческого существования. В своей лекции „Стоит ли жить?“, Джеймс предполагает, что люди, в отличие от собак, способны представлять более высокий, чем собственный, порядок существования, что является оправданием для худших страданий смертного существования. Джеймс был одним из редких образцов философов, которые не верили исключительно в логику. И он был без сомнения прав в своем подходе, поскольку судьба тех, кто пытался отстаивать свои идеи только при помощи логики, сложилась незавидно.
Естественно, что те, чье мнение состоит в том, что „лучше существовать“, чем „никогда не существовать“, отвергают логику Бенатара целиком как ошибочную всю до последнего предложения, тем более что выводы этой логики не поддерживаются консенсусом нормальных граждан. Несмотря на использование логики, морально-этическое осуждение репродукции Бенатаром свидетельствует о том, что даже в сверхсовременном мире человеческое воспроизводство не является поддерживаемым повсеместно положительным принципом. Это так же наводит нас на мысль о том, что невозможно с уверенностью утверждать, что любое рождение, или даже некоторые рождения, являются непременным благом. Именно такой вывод нам приходится сделать, как минимум, с морально-этической и логической точек зрения. Для продолжения рассуждения обратитесь к разделу „Давление“ из главы „Культ ухмыляющихся мучеников“). И если большинство людей полагают, что быть живым — это хорошо, а альтернативное мнение их просто не интересует — то действия, приводящие к тому, что живыми становятся все больше и больше людей, есть лишь следствие этого мнения.