Марта в отчаянии сцепляла пальцы, до крови закусывала губы, чтобы не унизиться до крика, не признаться в своем бессилии и отчаянии. Мозг неотступно сверлила назойливая мысль: неужели он поверил, действительно подумал, что она изменила ему с Лосбергом? Значит, не любил, если не верил? А, может, наоборот, оттого и вскипел, что любил до беспамятства, до безрассудства?

Она закрывала глаза, словно ей было стыдно смотреть на себя со стороны. Истеричка! Разве она сама поступила лучше Артура? Бросилась в объятия к первому попавшемуся. Оскорбилась, видите ли. Подумаешь ударили по лицу! Только теперь она по настоящему поняла, что значили в прошлом вспышки Артура, его уязвленное самолюбие, ревность и недоверие. Надо было это чувствовать и понимать раньше. А то сама разожгла костер, а укрыть от дождя и ветра не сумела.

Марте было мучительно стыдно и перед Рихардом. Когда она узнала о беременности, то ни секунды не сомневалась, что жизнь окончена. Во всяком случае, ей и в голову не приходило, что все может обернуться именно таким образом. Но Лосбергу как-то удалось переубедить ее, успокоить, подчинить своей воле, вдохнуть веру в будущее. Был даже момент, когда она почувствовала к Рихарду что-то похожее на нежность. Это случилось уже здесь, в Германии, Правда, чувство вспыхнуло и тут же угасло, не дав ни тепла, ни света.

Нет, Марта не могла быть в претензии к мужу: он и сейчас оставался неизменно внимательным, предупредительным, всеми силами пытался завоевать ее расположение. Но что она могла поделать с собой, если это-то как раз и вызывало обратную реакцию: чем больше супруг проявлял заботы, тем отчетливее она ощущала назойливость и даже корысть. Ей всюду мерещились его козни, она во всем усматривала другой, скрытый, доходящий до абсурда смысл. Взять хотя бы тот случай с абортом, на котором настойчиво настаивали врачи. Она и сама прекрасно понимала, что рожать небезопасно, что беременность протекает ненормально, но стоило об этом заговорить Рихарду, как Марта тут же приняла безоговорочное решение — она будет рожать. Ей вдруг показалось, что, отказавшись от ребенка, она еще раз предаст Артура.

Холодным умом Марта понимала, что поступает неразумно, рискованно, несправедливо, наконец, что никто в ее судьбе, кроме нее самой, в конце концов не повинен, но ничего поделать не могла. Страдала сама и доставляла страдания другим. Марта почти не замечала происходящего вокруг — жизнь как-то сфокусировалась на личных заботах и переживаниях — совсем не интересовалась делами мужа, смутно представляла, что творится в мире. Здесь, на этой уединенной вилле, в окружении живописного пейзажа, горного воздуха, безмятежности и покоя, она была занята лишь собой. Вернее, своими воспоминаниями, угрызениями совести и слабой, почти неосознанной надеждой когда-то вырваться из этого добровольного и красивого плена. Марта все понимала, и, сама того не сознавая, хотела бы облегчить свою участь, отказаться от бесплодных надежд смириться со своим положением, но разум и сердце все больше приходили в противоречие друг с другом. Разум слушал доводы, сердце их не принимало. Она не могла убить в себе любовь к Артуру, оставляя за собой право хотя бы мечтать, хотя бы надеяться.

Мерно, безрадостно топали солдатские сапоги. Чей-то пронзительно-въедливый фальцет выкрикивал слова команды:

— Раз-два! Раз-два! Шире шаг! Тяни носок, носок тяни!..

В сером солдатском строю Артур маршировал по пустырю за казармами, тянул носок, печатал шаг. По сути — тот же арестант, только в солдатской шинели.

С бессмысленно выпученными глазами, разодрав в хриплом крике рот, бегали солдаты с винтовками наперевес, втыкали штыки в болтавшиеся на перекладинах чучела.

Длинным коли — р-раз! Коротким коли — два! — истошно надрывался фальцет.

И те же ночи, полные бессонной тоски, — по родному дому, по всему, что потеряно навсегда. В камере ли, в казарме — не все ли равно? Ночи на жестком тюфяке, среди храпа и вони портянок, когда чудится, что ты один во всем мире и тупое отчаяние сжимает виски.

…Артур лежал на койке, заложив руки за голову — глаза широко раскрыты. Ему все чудился голос матери:

— Здравствуй, сынок! Ты бы знал, родной, как обрадовал меня своим письмом. Даже поверить боязно — неужто тебя насовсем выпустили? Вот и не верь снам — мне накануне рыба привиделась, да вся такая крупная одна в одну. Калниня мне так и сказала: жди вестей. И назавтра — письмо! Я от радости целый день проплакала. Конечно, лучше, если бы тебя домой, а не в солдаты… Ну да уж и то счастье, что не за решеткой. Ты пишешь, что у тебя все в порядке. Догадываюсь, что тебе и там не сладко, да только прошу, не гневи больше господа бога, смири свою гордость. Она, эта гордость проклятая, и отца твоего сгубила, и тебя до беды довела. Ну да слава богу, господь все же смилостивился над нами, вернешься — все будет хорошо. Мне Озолс рассказал, кто тебя вызволил. Я было кинулась в Лосбери, хотела руки-ноги твоему спасителю целовать… Да жаль, опоздала — укатили они куда-то. В Германию, что ли?..

Артур застонал, крутнулся на койке так, что она жалобно заскрипела. Даже сосед перестал храпеть. А голос матери звучал неотступно, отгоняя сон:

— Ну да и бог с ними — уехали и уехали. У них своя дорога, у нас — своя. Не мы ее выбирали, не нам с нее и сворачивать. Сынок, родненький, заклинаю тебя каждой своей слезинкой — выбрось гордыню и непокорство, слушайся начальников, молись больше. Живи, как все люди…

Так и прокрутился Артур на койке, пока за окном не начало сереть и тот же настырный фальцет не проорал:

— Па-а-адъем!

Как ужаленные, вскакивали новобранцы, ошалело спеша на этот зов. Спешил вместе с ними и Артур.

— Рота-а! Равняйсь… Смирно! Шагом-ом!..

Команда раскатилась над пустырем и оборвалась. Задрав кверху подбородки, замерли солдаты, напряженно ожидая, когда же последует: «Арш!» Но вместо него:

— Ат-ставить!

Не успели расслабиться — новая команда:

— Равняйсь… Смирно! Нале-е…

Приготовились — не прозевать бы, четко крутнуться…

— Ат-ставить! Рота-а!.. Круу-у!..

И вдруг все смешалось. Солдаты нелепо толклись на месте, натыкались друг на друга, сбив строй. У капрала Брандиса — плюгавого, конопатого коротышки — был свой метод обучения новобранцев. Обиженный природой или просто небрежно сработанный родителями, он весь комплекс своей мужской неполноценности свирепо вымещал на солдатах.

— Смирна-а! — надрывался он, семеня вдоль строя. — Чертова деревенщина! Я вам живо вобью в башку, где право, где лево. Как стоите? Брюхатые, что ли? А ну подтянуть животы! Голову налево! Налево, дубина! Налево башку!

И тут капрал заметил, что направо почему-то пялится вся рота. Он взбешенно оглянулся. Возле забора, подбоченясь, стояла крутобокая рыжая деваха с ясными, как небесная синь, нахальными глазищами. Достала из висевшей на локте корзины пирожок, куснула крепкими белыми зубами и рассмеялась раскатисто — будто кобылка молодая заржала. Капрал, увидев ее, тоже было поплыл в мясляной улыбке, но тут же спохватился, начальственно нахмурился:

— Посторонних прошу отойти!

Расма Лукстиня — ее больше знали по кличке «Добрая» — кусала пирожок, смеялась, стреляла бедовыми очами по всему строю.

— Ой, как страшно! Сами ж пирожков хотели горяченьких, а теперь шумите.

— Сюда, что ли? — возмутился капрал.

— А куда? На квартиру? Вам одному же не сладить… С полной-то корзиной. — И так выразительно подмигнула, что строй не выдержал, грохнул хохотом.

— Ма-алчать! — рассвирепел капрал. — Кто тут ржет, жеребцы стоялые? Я вам покажу, с-сукины дети! Вы где находитесь? В армии? Или возле бабьих юбок?

Он пошел вдоль строя, пыжась от важности и выискивая, на ком бы сорвать злость. Наконец, нашел. Артур Банга. Тот всегда приводил капрала в ярость своей непокорностью — упрямой и презрительной.

— Как стоишь? Куда задницу отставил?

Артур терпел молча, стиснув зубы.