Я не ждал, что тяга эта моя, болезненная и страстная, ослабеет когда-нибудь, но пошлая истина, о времени, лечащем все, оказалась, как признался я себе, с презрительным облегчением, истиной.

Меж тем лето истаяло, утомившись собственной жарой, наступила затяжная осень, упорно не желавшая переходить в зиму.

Измученный не меньше чем жарой серым прохладным безвременьем, город погрузился в апатию, и даже приближение католического Рождества, с энтузиазмом встречаемого публикой в последние годы, не в силах было вывести его из уныния.

И вдруг, в самый канун Нового Года, когда люди уже и не чаяли почувствовать праздник, повалил снег.

Он падал огромными неторопливыми хлопьями, погружая город в тишину радостного предвкушения, успокаивая нервные толпы, бегающие по магазинам в поисках ненужных отчаянных подарков, заставлял автомобили двигаться неторопливо, с чувством собственного достоинства, подобно колесницам триумфаторов.

В тот вечер я вежливо распрощался с коллегами и покинул контору, располагавшуюся на втором этаже пятнадцатого дома по Мясницкой улице. Каменный лев у входа все также придерживал лапой щит и смотрел немигающим взором на снегопад и проплывающие мимо машины.

Я зашагал по Мясницкой в сторону "Детского мира" в надежде добыть подарок для своей знакомой и ее пятилетней дочки, к которым все собирался заглянуть и поздравить, да было недосуг.

В Детском мире ажиотаж достиг своего апогея, и длинные очереди нервных предпраздничных людей выстроились к кассам, сжимая в руках коробки, шкатулки и свертки. Ансамбль гигантский плюшевых медведей почему-то в широкополых шляпах и жилетках как у американских погонщиков скота, наигрывал мелодии, популярные у разбойного люда. Публика недоверчиво косилась на медведей, но не протестовала.

Выбрав пузатого зеленого старичка с фарфоровым личиком и стрекозиными крыльями, я присоединился к очереди.

Как и следовало ожидать, у Риты я засиделся. Пятилетняя Саша посмотрела на меня серьезными глазами и крепко прижала к себе куклу. Весь вечер она просидела с ней в обнимку, не веря своему счастью.

Покинул я гостеприимный Ритин дом далеко за полночь, слегка пьяный и влюбленный в мир.

Пятницкая улица, где Рита снимала огромную комнату в темной, словно из другого времени перенесенной, коммуналке, была пуста.

Снег продолжал валить, густой, медленный, подсвеченный желтым, растворенным в снегопаде, светом фонарей. Я медленно двинулся по Пятницкой в сторону Климентовского переулка, наслаждаясь хрустом белого покрова под ногами и щемящим ощущением полной свободы и независимости от мира.

Миновав закрытую уже станцию "Третьяковская", я свернул на Большую Ордынку, решив пройтись до Садового кольца и там уж ловить машину.

Улица была тиха и освещена лишь неверным светом фонарей, пятнами расплывающихся в медленной пелене снегопада.

Внезапно где-то впереди хлопнула дверь и я услышал чей-то раскатистый смех. Зафыркал автомобильный мотор. Но как-то странно, словно был это не автомобиль сегодняшних дней, а авто из других, куда более ранних времен.

И вдруг я узнал один из голосов. Легкое характерное заикание, манера чуть растягивать гласные...

Я бросился вперед, думая, что надо закричать, позвать Костю, как позвал он тогда меня, в Столешниковом... Но отчего-то голос не повиновался, и я молча бежал к темному пятну, что маячило возле особняка.

Пассажиры уже подходили к авто, и я с абсолютной точностью узнал Костину походку. Он шел, громко смеясь, в длиннополой распахнутой шубе с каким-то немыслимым воротником, зачем-то опираясь на черную трость, в другой руке держа длинную толстую сигару. Глядя на него, я отчего-то остро почувствовал свою неуместность в этом снегопаде, возле этого особняка, на этой улице, не предназначенной для чужих глаз.

Спутник его был несколько ниже ростом, чуть сутуловатый, в долгом черном пальто, также распахнутом. Шел он, засунув руки в карманы, и говорил, обращаясь к Косте, негромким спокойным голосом. Вынув руку из кармана, закинул на плечо конец длинного белого шарфа и, словно что-то почувствовал, обернувшись, глянул на меня.

Я остановился в полном смятении. С узкого симпатичного лица, какое могло бы принадлежать юноше лет двадцати, глянули на меня мудрые глаза древнего старца. На какое-то мгновение они вспыхнули зеленоватым светом и даже сквозь пелену снегопада увидел я вертикальные зрачки, словно прорези в темноту другого мира.

Он недолго смотрел на меня, а затем покачал головой и приложил к губам тонкий палец, словно прося не шуметь.

Костя и человек в черном пальто сели в авто и оно, треща двигателем, скрылось в новогоднем снегопаде. Долго я стоял и смотрел им вслед, чувствуя, как тает на лице снег и бегут по щекам мокрые дорожки растаявших снежинок, мешаясь с соленой влагой непрошенных слез.

Аннотация

Вам когда-нибудь хотелось вернуться в детство? Туда, где все было хорошо и вы не думали о смерти?

Сережку Волина любили собаки, дети и женщины, включая одиноких молодых мамаш и сотрудниц жилконтор с двадцатилетним стажем.

Он внушал безотчетное доверие, ему рассказывали о трагедиях в детском саду, уроде, сбежавшем, нет, ты представляешь, точно под Новый год! Оставил, блин, с подарочком!, и взгляд симпатичной шатенки Лены уже плывет после третьего коктейля, плывет сигаретный дым и тяжелые пласты вечернего, темного, ручной работы, времени неторопливо вращаются вокруг маленького столика, отгораживая его от остального зала.

За темно-дымчатой перегородкой остаются все, включая новогоднего мерзавца, о котором, оказывается, можно говорить без боли и срыва в самовзводную истерику, идиота - начальника отдела, вечно пялящегося в вырез блузки, включая даже любимого, хотя часто ужасно раздражающего сына Олежку, любимого крепко но глупо, в отместку всем на свете и самой себе.

Обо всем этом можно спокойно говорить невысокому мужчине напротив. Он сидит, внимательно слушает, не вскидывает бровь в преувеличенном изумлении, не цокает языком, накрывая вспотевшей пятерней узкую ладошку, украшенную недорогими серебряными кольцами, не заглядывает проникновенно в глаза, а потому нет опасения, что этот вечер закончится ненужной стандартной койкой и утренней неловкостью, от которой голова болит хуже чем с похмелья и чувствуешь себя стареющей блядью, отчаянно цепляющейся за любого случайного мужика.

Как Сережке это удавалось - не знал никто, даже он сам. Верили, несмотря на его три неудачных брака и то, что своего сына он не видел уже лет десять. Надо сказать, что говорил Волин об этих своих обстоятельствах сразу же, при первом знакомстве, давая понять, что человек он для семейной жизни категорически непригодный и, собственно говоря, является точно такой же сволочью и врагом, как и все те, о ком так упоенно рассказывают собеседницы.

Не помогало.

Закоренелые феминистки и мужененавистницы, искренне считающие всех мужиков ублюдками, не годящимися даже для секса, рассказывали об этом именно полнеющему тридцатисемилетнему, трижды разведенному, Волину, и тот смотрел отстраненно и близоруко, почти незаметно улыбался чему-то своему, и понимающе кивал.

Он действительно понимал. Окончательно утратив способность терять голову и влюбляться, после пяти лет жизни с женщиной, которую даже ближайшие друзья считали асфальтовым катком, несущимся по жизни с единственной целью - деньги, Сережка научился внимательно, без экзальтации и разрывания рубашки на груди, слушать, сочувствовать и получать удовольствие, помогая там, где мог помочь - спокойно, не надрываясь, не поступаясь уютом своей одинокой жизни.

С мая месяца он помогал устроить хоть какое-то подобие разумной жизни очередной своей знакомой, двадцати с чем-то летней Рите,лет шесть назад прорвавшейся в Москву за престижной работой и богатой жизнью.