Африка ужасна, да, да, да,

Африка опасна, да, да, да,

Не ходите, дети, в Африку гулять...    

"Этот под блатного работает, - сразу определил тогда  Бережной.-  Видали мы таких братишек в тельняшках". (Юрка был без тельняшки. Тельняшки  у  него никогда не было).    

Потом Бережной видел Зыбина  на  уборке  в  рыбцехе,  на  корме,  когда перетаскивали тару, как-то вечером в столовой, где крутили  кино,  и  всякий раз этот матрос вызывал у  Николая  Дмитриевича  какое-то  неприятное,  даже чуть-чуть  брезгливое  чувство  своей  неопрятностью,  шишковатой   головой, кургузым ватником, из которого красные худые руки торчали, точно  обсосанные клешни, всем своим убогим, бедным видом. Он ловил себя  на  мысли,  что  ему хочется остановить Зыбина, сделать какое-нибудь замечание, сказать, чтоб  он не ежился, не шмыгал носом, не пританцовывал, а ходил  бы,  как  все  ходят. Бережной понимал, что делать так не следует, и подавлял в себе это  желание.

Однажды он, правда,  указал  Зыбину,  что  ватник  ему  маловат,  но  указал по-дружески, по-товарищески.

- Так ведь не сам выбирал, - ответил Зыбин. - Какой дали,  такой  и  ношу. Ателье ушло за горизонт...

Ответил небрежно, с ухмылочкой, словно не первый  помощник  капитана  с ним говорил, а так, Петька какой-нибудь с  соседнего  двора.  И  сегодняшнее замечание было совершенно справедливым. Николай  Дмитриевич  не  придирался. Нет, не придирался. "В конце концов я заботился о  безопасности  человека", - подумал Бережной и успокоился.

Капитан взглянул на часы и что-то тихо  сказал  тралмейстеру  Губареву. Лебедка включилась рывком, визгливо на  все  лады  заскрежетала  шестернями. Ваеры дрогнули,  поползли.  Если  не  смотреть  на  барабаны,  очень  трудно уследить глазами, ползут они или нет. Через каждые пятьдесят метров к  ваеру был привязан лоскут-заметина. Только когда он выныривал из воды  и  медленно приближался к лебедке, было видно, что ваер движется.

Витя Хват стоял на своем месте, у правого  вытяжного  конца,  и  считал заметины. Вот пошла восьмая. Значит, за бортом осталось 50  метров.  Значит, рыбы в трале нет. Это точно. Кавуненко говорил, что трал с рыбой  всплывает. А этого что-то не видно...Так и есть: пустой. В мотне килограммов двести, от силы. Да и те двести - это не рыба, "зверинец"...

Все молчали. Губарев повернулся, зашагал в столовую.

- Где Кадюков? -  громко  спросил  капитан.  Гидроакустик,  только  что стоявший рядом, исчез. "Не хотел  бы  я  сейчас  быть  на  месте  Кадюкова, - подумал Хват, - понадергает ему Арбузов перьев из хвоста за его прогнозы..."

Только что поднятый на кормовую палубу трал  был  из  тех,  которые  на "Державине" называли "зверинцем".

Из мотни на палубу широко и густо выдавилась, затрепетала  под  солнцем удивительная своей слепящей металлической,  пестротой,  еще  трудно  делимая глазом масса живых существ. Она растекалась к  ногам  людей  стремительно  и тяжело, как лужа ртути. Природа никогда не смогла бы собрать в  пространстве столь малом все это разнообразие живых и мертвых тел. В тесном  переплетении их, вырванных из океана, задавленных, брошенных  под  эту  смертельно  яркую голубизну земного света,  было  что-то  противоестественное,  отталкивающее, зловещее. Некоторые рыбы дробно  бились  в  лихорадочном  исступлении,  туго выгибаясь и подпрыгивая;  другие,  дернувшись  несколько  раз,  припадали  к горячему мокрому дереву палубы и тихо скользили в слизи  и  крови,  стараясь пробиться к спасительной воде; третьи, уничтоженные блеском дня и  ядовитыми глотками жаркого воздуха, были неподвижны и покорны в ожидании гибели,  лишь дрожь жабер отличала их от мертвых, с потухшими,  подернутыми  синей  дымкой глазами, смотревшими в бездонную пустоту, сквозь людей, облака и самое небо.

Сашка Косолапое сдал вахту на радиостанции и сразу пошел на корму.  Еще с мостика, оценив многоцветье палубы, он понял, что сардины  снова  нет,  и, метнувшись вниз по трапу, подошел к Хвату, разглядывавшему рыбу.

Чего ж тут только не было! Большие морские караси с рубиновыми глазами, вытаращенными в тупом испуге, блестели жарко,  как  самовары.  Из  их  грубо отвернутых ртов, между белыми собачьими клыками,  торчали  вороненые  хвосты ставриды: так малые рыбы душили в тесноте трала рыб больших. У некоторых рот был забит розовыми  от  крови  дыхательными  пузырями:  их  подняли  слишком быстро, и потерянная глубина вывернула изнутри  их  крепкие,  сильные  тела. Белобрюхие скаты, растерзанные,  измятые,  с  неживыми  шипастыми  хвостами, выглядели, наверное, самыми  жалкими,  и  нельзя  было  поверить,  что  лишь несколько минут назад  они  легко  и  стремительно  летели  там,  в  сумраке прохладной глубины, чуть шевеля концами тонких  крыльев.  Рядом  извивалась, дико сверкая зелеными глазами, небольшая акула. Ее пасть то раскрывалась, то сжималась,  беззвучно  кусая  воздух,  и  в  этом  немом  ритме  была  такая неистовая, дикая злоба, что смотреть на эту совсем маленькую акулу все равно было страшно.

- Ишь, тварь, - тихо сказал Витя Сашке, - тоже жить хочет.

Он присел на корточки и дернул акулу. Потом сунул ей в зубы  ставридку. Акулка полоснула зубами,  перерубила  рыбу  аккуратно,  без  pванья,  словно бритвой.

- Во, молотит! - восхищенно сказал Хват и, пнув  сапогом  рыбью  груду, спросил Сашку:- Гляди, никак осьминог?

Осьминога вытащили впервые. Грязно-оранжевый, с липким, бледным  брюхом и розовыми пуговицами присосок, спрут  крепко  приклеился  к  палубе  шестью своими щупальцами, а двумя свободными легкими, вороватыми движениями  быстро ощупывал рыбу вокруг себя. Сашка тронул  его  рукой.  Осьминог  цепко  оплел запястье,  потянул  к  себе.  Сашка  почувствовал  нежные  поцелуи  десятков маленьких ртов.

- У-у, сучья лапа, - брезгливо сказал Хват и цыкнул плевком меж зубов.

Сашка легонько тряхнул рукой, но осьминог  не  отпускал.  Сашка  дернул сильнее - осьминог не поддавался. Было немного противно, но интересно. Сашка покорно расслабил руку, спрут третьим щупальцем повел выше, к локтю и  вдруг разом отпустил,

- Это он волосы учуял, - пояснил Хват. - Непривычно ему...  Рыбы-то,  они без волос...

- Думаю, что это не так, - очень серьезно  сказал  Айболит.  Корабельный доктор тоже был здесь и с живым любопытством следил за  осьминогом. -  Думаю, что его смутила высокая температура руки. Ведь теплокровные  живые  существа ему незнакомы.

- И волосы тоже, - отстаивал Витя свою гипотезу.

- Нечто  похожее  на  волосы,  всевозможные  жгутики,  ворсинки,   ему, безусловно, известны. Поэтому они не могли испугать его,- возразил Айболит.

Разгорался  спор.  Ничего  так  не  любил   Айболит,   как   споры   на естественнонаучные темы...

На  корме,  совсем  недавно  напряженно  молчаливой,  сейчас  при  виде редкостных  находок  то  здесь,  то  там  раздавались  возгласы   удивления. Невиданных рыб окружали,  оценивали,  сравнивали,  если  было  возможно,  со "своими", черноморскими, смеялись, находя некоторых похожими на  кого-нибудь из общих знакомых, дивились невиданным  формам  и  краскам  тропиков.  Стало шумно и весело.

Вдруг что-то загрохотало, что-то железное заколотилось о палубу.  Витя, Сашка, Айболит и  все,  кто  стоял  рядом,  обернулись  и  увидели  сияющего счастливой улыбкой Сережку Голубя. К хвосту маленького акуленка он  привязал консервную банку. Акуленок выгибался  колесом,  силясь  перекусить  короткую веревку, не доставал, сатанея  от  бессильной  ярости,  бил  хвостом,  банка грохотала. Голубь был в восторге. Он поднял акуленка за веревку, раскачал  и с громким криком: "Эй-я! Гуляй милайя!!" -  швырнул за борт.

- Шпана, - тихо, но так, что услышали все, сказал Ваня Кавуненко.

Голубь принял это замечание на счет акуленка.

- Ничего, подрастет! - заорал он.

Кавуненко улыбнулся невесело.