- Где Голубь? - спросил дед, завидев Зыбина.

- Не знаю, - ответил Юрка и сразу понял, что дед злится и  никаких  баек не будет.

- Хоть пять минут, а урвет, - сказал дед и сплюнул.

Юрка промолчал.

- Сафонов в прошлую смену дал тысячу  двести  килограммов.  Восемь  раз пресс заряжали. Это работа! - Дед говорил, не глядя на Юрку.

Юрка опять промолчал.

- Что молчишь?

- А чего говорить? Ну, дали тысячу двести килограммов. Ну и что? В  зад их теперь целовать?

     Дед снова сплюнул и, придавив желтым пальцем уголек, запыхтел  трубкой. Дым тянулся синими языками к решетке вентиляции. Сидели молча.

Дед Резник - самый старый матрос траулера. У него самая вонючая  трубка на борту, синяя от наколок грудь и золотая серьга в ухе,  право  на  которую дед получил в одна тысяча девятьсот девятом году за проход  пролива  Дрейка. Дед дважды прошел Северным  морским,  раз  двенадцать  через  Суэц,  был  во Фриско, Веллингтоне, Сингапуре, даже в Вальпараисо был. В  тридцать  седьмом ходил в Испанию. Ночью под  маяком  Тедлис  итальянский  эсминец  пустил  им торпеду в правый борт, а следом - еще  одну.  Потом  дед  Резник  валялся  в госпитале  в  Алжире  с   поломанными   ребрами   больше   месяца.   Наконец француженки  -  молоденькие  канареечки  из  Красного  Креста  -  догадались подарить всем спасенным по костюму и отправили их на "Куин Мэри" в  Марсель. Первый раз в жизни Резник шел пассажиром. Это было  так  дико,  что  дед  не выдержал и спросил разрешения сходить в машину, Машина была что  надо.  Одно слово - лайнер.

Потом был Марсель, набежали репортеры в кепках, и дед совсем  ослеп  от магниевых вспышек. В Париж они ехали через Лион и еще какие-то другие города помельче. И везде встречали. Экспресс пришел в Париж ночью. Сколько было тут цветов! Толпа раненых испанцев размахивала белыми культями  и  зычно  не  то пела, не то кричала что-то. И Резник кричал и пел. Тогда  казалось:  Испанию не сломить...

Их поселили в большой гостинице, каждого в отдельном номере.  И  ванна. Как у капитана. Показывали Париж, башню, картины и стену Коммунаров. Резнику доверили класть венок. В Париже в тот год была всемирная  выставка;  и  было приятно смотреть, как наши "ЗИСы" окружила толпа и  какие-то  рабочие  парни ползали на коленях, заглядывали под машины, щупали их, руки Резнику жали.  А Резник думал о том, что, обойдя весь земной шар, он до сих пор не  видел  ни одной страны no-настоящему... Через три года, когда пал Париж, он все думал, где же эти люди, что с ними.

Никогда,  ни  вслух,  ни  про  себя,  не  говорил  он  о   пролетарской солидарности, но чувство близости к  тем  молоденьким  французам  затвердело теперь в его сердце. Было у них одно общее трудное дело  -  гнать  немца  со своей земли. Никто не спрашивал, почему он остался в Севастополе и откуда  у него винтовка... Уже в сентябре он ел кашу во  дворе  маленького  домика  на Корабельной стороне, когда началась бомбежка и от первой же бомбы - точно  в домик - деда прямо с котелком так засыпало землей, что  он  решил  помирать. Однако погодил... Когда пришли немцы, дед снял золотую серьгу и ушел в горы. После победы плавал, так, ерунда, в малом каботаже[5], а с  сорок  восьмого обосновался на берегу как будто прочно, "стал в сухой док".  Должность  имел приличную: механиком на холодильнике. Тут вернулся с китайской границы  сын. По всем правилам сыграли свадьбу. Потом Иринка  родилась,  внучка.  ("Грешно говорить, но навряд ли есть где еще такая смышленая  девчонка...")  Все  бы, кажется, хорошо, но вот услышал, что ребята идут под Африку за  сардиной,  и сорвался.    

Был дед Резник уже крепко стар, молчалив и редко  рассказывал  о  своей жизни, все больше случаи, байки. Об Испании и всем прочем Юрка узнал  не  от него, а от Вани Кавуненко, бригадира траловой, который на  берегу  был  деду сосед.    

Голубь слетел по трапу с шиком - на одних руках.     

- Кончай перекур! - заорал он.-  Америку  по  дыму,  что  ли,  обгонять будем! Становись!    

- Сафонов тысячу двести килограммов дал, - сказал Юрка.    

- Плевал я на вашего Сафонова! Дурак, он и есть дурак! Задание  знаешь? Пятьдесят тонн. Перевыполнить надо. Дадим  сто  двадцать процентов.  Но  не больше, понял? Иначе навесят в, следующий рейс тонн сто пятьдесят.  Или  пай за муку скосят. И баста! Вот тогда скажем Сафонову спасибо за его рекорды!    

"Прав ведь он, черт", - подумал Зыбин.    

- Ты считать сюда пришел? Арифметику крутить? -  медленно  спросил  дед Резник.    

- А как же не считать?! Социализм - это учет. Ленин сказал.    

- А по шее за такой учет не желаешь? - вскипел дед.    

- Кончай,  дед,-  вступился  Юрка. -  Торжественное  заседание  объявляю закрытым. Начинается концерт...    

Дед что-то бурчал, но гул близкого гребного винта заглушал  его  слова. Встали по местам.    

- Давай! - Зыбин  махнул  рукой,  и  Голубь  нажал  красную  кнопку  на распределительном щите. Из желоба потекла мука. Запах, к которому  вроде  бы уже привыкли, остро ударил по глазам.    

- Стой! - крикнул дед.    

Желтая струя иссякла. Дед разровнял рукой муку в прессе, и в тот же миг Юрка набросил прокладки - металлическую и шерстяную. В  пресс  входит  сразу 150 килограммов муки, и прокладки делят эти 150 килограммов на брикеты.  Ну, есть еще такие леденцы: колесико к колесику - леденцовая палочка. Так и тут.    

- Давай! - командует Резник.    

Потекла мука. Дед чуть-чуть трамбует муку рукой. Голубь уже не  смотрит на деда, сам нажимает, когда надо, Юрка кидает  прокладки  ловко,  точно,  и сразу без команды мотор: жи...и - пошла! У деда руки рыжие от  муки,  пальцы бегают, ровняют, а Юрка - шлеп, шлеп прокладки и уже новые готовит. И  мотор снова: жи...иы! И снова, и снова, и вдруг - полно! Дед закрыл пресс  и  -  к вентилям насоса. Юрка и Сергей уставились на  манометр.  Стрелка  дергается, капризничает, но тянет вправо: 50, 100, 150  атмосфер,  до  цифры  200  идет резво, а потом тяжело. Снизу закапало, сильнее, сильнее, и полилось  черными густыми струйками: рыбий жир. Из него мыло делают на большой земле, а  детям который - то другой, тресковый, светлый. Стрелка приползла к 410, даже, если с дрожью,  -  к  415.  Дед  сбрасывает  давление,  отпирает  пресс.  Поршень выдавливает брикеты. Они идут сперва плавно, потом вылетают -  трах!  -  как выстрел, а Голубь уже надел брезентовые рукавицы (чтоб руки не пекло), тащит брикеты на весы.    

- Обожди, дай прокладку отодрать! - кричит ему вдогонку Юрка.    

- Ничего, довесок будет! - скалит зубы Голубь.    

- Я те покажу довесок, - уже весело  говорит  дед  Резник,-  чтобы  без обману у меня!..    

- Сто пятьдесят три! - орет Голубь с весов. - Накрылся ваш Сафонов!    

- Ты давай нажимай! - кричит Юрка, и Голубь снова у щита, нажал кнопку, пошла мука: новая загрузка.    

Все так споро получалось у них, так красиво двигались они в этой бедной и грязной одежде, сами радостно  чувствуя  свою  ловкость  и  хватку,  таким веселым умом светились их глаза, что казалось, будто это совсем другие люди, вовсе  не  похожие  на  тех  неуклюжих,  медлительных,  которые   равнодушно матерились и лениво курили здесь час назад.    

Дверца  пресса  захлопнулась,  и  они  опять   смотрели   на   стрелку, подталкивали ее глазами. А стрелка  дергалась  и  дрожала,  словно  ей  было невыносимо тяжело, словно это она сама прессует муку... Потом  Голубь  снова таскал брикеты на весы. Они были такие ладные,  горячие  и  пахли,  ей-богу, даже приятно, и дед, когда смотрел на них, улыбался, а  Юрке  казалось,  что это вовсе не брикеты рыбной муки для скота и птицы, а караваи из печи: такие они были горячие и ладные. И, как всегда от горячего хлеба, Юрке  захотелось отломить от брикета  кусочек  и  съесть,  вкусно  и  сильно  сжевать,  чтобы запищало за ушами. И он улыбнулся деду Резнику и хлопнул  Голубя  по  спине: "Нажимай". Теплое чувство неосознанной благодарности к  этим  людям  и  даже какой-то влюбленности в них стыдливо искало у Юрки выхода в этих  улыбках  и шлепках. Он чувствовал: что-то, что  выше  любых  союзов  родства  и  крови, связывало их сейчас.