- У меня - все. Что  из  дома  радируют?  Все  в  порядке?  -  В  конце разговора так спрашивать было полезно.    

Неожиданная забота тронула деда.    

- Да, спасибо, - сказал он,  улыбнувшись  тихо  и  светло, -  внучка  вот болела маленько...    

- Внучке мой приказ выздоравливать. До завтра. Отдыхайте, -  пожал  руку крепко  и  еще  раз  улыбнулся,  как  надо   улыбаться   напоследок,   чтобы воодушевить.    

Дед вышел на кормовую палубу. После светлого  тепла  каюты  здесь  было зябко и неуютно. Бриз налетал внезапно и коротко, словно прятался где-то тут же, за лебедкой, и вдруг выскакивал, пугал. Дед  повернулся,  чтобы  идти  к себе в каюту, но в этот момент  ветер  выхватил  из  его  пальцев  бумагу  с будущей речью. Дед рванулся за ней, но она  вертко,  как  птица,  скользнула мимо рук и понеслась низко над палубой, ярким белым пятном в  густой  синеве сумерек. Дед почему-то очень испугался, словно в  бумаге  этой  было  что-то никому еще не известное и необыкновенно  важное,  от  чего  зависела  судьба близких ему людей. Сердце его колотилось. Скользя по мокрому дереву и  чудом не падая, он ловил маленький листок, протянув вперед руки, как  слепой.  Уже готовый упорхнуть за борт листок этот, к счастью, налетел на бухту стального троса и прилип к густому, забрызганному водой маслу.    

В каюте дед обтер речь чистой тряпицей, но кое-где остались все-таки на ней желтые прозрачные пятна, а в одном месте  буквы  так  разлохматились  от воды, что трудно было читать.    

Быстро,  как  бывает  только   в   тропиках,   наступила   ночь.   Весь ослепительный свет дня собрала она, сжала в яркие точки звезд, засыпала  ими небо. Линия горизонта исчезла, и границу океана можно было лишь угадать там, где звезды вдруг  гасли  все  сразу.  Теплая,  мягкая  тьма  казалась  почти осязаемой, и Сашка, шагнув из светлого коридора, остановился и протянул руку вперед, как бы пытаясь нащупать кромку ночи. Двинулся осторожно,  вспоминая, что где-то рядом кнехт[6], о  который  он  ударился  несколько  дней  назад коленкой. Сделал еще  шаг  и  зажмурился,  чтобы  глаза  скорее  привыкли  к темноте.      

Не открывая глаз, Сашка почувствовал вдруг, что он не один  здесь,  что где-то поблизости человек, который смотрит на него.  Он  огляделся.  Скудный свет далеких огней - топовых на мачтах, красного справа и зеленого  слева  - позволил ему скорее  угадать, чем  увидеть  два  чугунных  пенька  кнехтов, несколько звеньев якорной цепи,  бегущих в клюз[7],  и  рядом  маленькую фигурку сидящего человека. Черный, почти неразличимый  силуэт  был  приметен только своей живой плавностью,  такой  непривычной  среди  сухих  и  строгих контуров  надстроек  и  механизмов.  Фигурка  была   неподвижна,   и   Сашке показалось, что человек этот сжался и притаился специально, чтобы следить за ним.      

- Это кто тут? - хрипло спросил он.    

- Это я.    

Сашка сразу узнал голос Анюты.    

- Ты чего тут сидишь? - спросил он почему-то шепотом.    

- А я всегда тут сижу, - с простой доверчивостью  тихо  сказала  Анюта. - Как поужинают все, перемою посуду и сюда... Тут хорошо, красиво.     

- Красиво? - с глупым смешком переспросил Сашка.    

- Конечно. Вон на небе что  делается... -  Она  подняла  лицо,  и  Сашка увидел точки звезд в ее глазах.    

- Звезды считаешь, значит? - снова хмыкнул Сашка и почувствовал, что  он не в силах изменить этот ненавистный ему голос, наглый голос  самоуверенного дурака.    

- И звезды считаю, - отозвалась Анюта, словно и не заметив усмешки в его вопросе. - Я люблю на звезды смотреть. И на огонь в печке люблю смотреть...    

- Это у нас от дикарей, от доисторических людей, - сказал Сашка важно  и подумал: "Что же это делается? Что же это я плету, идиот несчастный..."    

- И пусть. А что в этом плохого? Вот все говорят: "Дикари, дикари", -  а ведь среди них обязательно должны были быть умные, добрые  люди.  Иначе  как же? Откуда же нам взяться?    

Помолчали. Но молчание тяготило их обоих, молчать было очень неловко, и для того, чтобы сказать что-нибудь, Анюта спросила:    

- А ты что стоишь? Садись. - Она чуть подвинулась, приглашая  его  сесть рядом.    

- Да  я  вышел  поглядеть,  как  море  светится, -  быстро  ответил  он, переминаясь с ноги на ногу, - позавчера  чуть-чуть  светилось,  а  вчера  уже больше...    

- А я не видела,- сказала Анюта.    

- Так отсюда и не увидишь. Пошли, покажу.    

Она встала и шагнула за ним. Они медленно  пробирались  на  самый  нос, спотыкаясь о невидимые в темноте тросы, какие-то чурки, ящики, как  акробаты на проволоке, тянули вперед ногу, балансируя на  каждом  шагу,  шаря  руками вокруг и натыкаясь на железо, мокрое и липкое  от  морской  соли.  Один  раз Анюта поскользнулась и, наверное, упала бы, если бы Сашка не  поддержал  ее. Он тут же поспешно отпустил ее руку и заторопился вперед,  испугавшись,  что она опять поскользнется и ему опять придется дотрагиваться до нее.    

Наконец они добрались до самого носа траулера. Сашка  перегнулся  через фальшборт:    

- Гляди!    

Прямо под ними с ровным, низким шипением  клубилось  светящееся  облако пены. Казалось, невидимые фонари подсвечивают воду изнутри и легкие туманные блики, рожденные этим  светом,  метались  на  черном,  стеклянно  блестевшем металле корпуса.  Свет,  идущий  из  океана,  был  такой  призрачный,  такой неземной, что Анюта подумала сначала, что это  ей  просто  кажется,  что  на самом деле никакого света вовсе нет. И только потому, что она  могла  видеть две крутые клокочущие волны, расходящиеся от  носа,  она  поняла,  что  свет существует. Там, дальше, где волны эти, мощно и круто изгибаясь, с  шипением подворачивали свои верхушки, носились в какой-то бешеной пляске яркие  пятна мертвого, холодного света. Некоторые  совсем  маленькие,  с  монету,  другие крупнее, больше ладони, они  возникали  то  тут,  то  там,  нельзя  было  ни объяснить, ни угадать их появления. Анюта  смотрела,  не  в  силах  оторвать глаз, не шелохнувшись, боясь спугнуть своим присутствием это чудо.   

- Здорово! - восхищенно прошептал Сашка.    

Она уже и забыла о нем. Быстро оглянулась на  шепот  и  увидела  совсем рядом его зеленоватое лицо, тронутое холодным заревом океана.    

- Здорово, а? - спросил Сашка.    

Анюта не отвечала и снова смотрела вниз, снова  позабыв  обо  всем.  Ей вдруг показалось, что там, внизу, вспыхивают глаза каких-то незримых существ этой черной пучины, разбуженных непонятным им стуком и движением.    

Невидимки, большие и малые, но одинаково сердитые,  таращили  спросонья свои сияющие глаза. Они не успевали разгневаться и понять, что разбудило их, как корабль уже проносился мимо.    

И тогда их глаза быстро тускнели, успокаиваясь, они  зажмуривались  без любопытства, сразу растворяясь в ночи океана. Но просыпались новые, миллионы новых... Уже не корабль, а сама она летела низко над  водой,  наблюдая  этот сокровенный, никому из людей не известный и недоступный мир...    

Чтобы   смотреть   в   воду   под   самым    бушпритом,    надо    было полустоять-полулежать в неудобной позе,  прильнув  всем  телом  к  холодному железу. Резало грудь и давило колени, было очень неудобно, но  они  смотрели долго.    

Наконец Анюта снова оглянулась на Сашку и снова увидела  совсем  близко его зеленоватое лицо. Сашка смотрел на нее как-то странно, будто  удивляясь, что она тут, будто только увидел ее  вот  сейчас,  а  до  этого  никогда  не видел...    

- Ты что? - тихо спросила Анюта.    

- Ничего. А ты?    

Она смутилась неизвестно почему.     

Николай Дмитриевич Бережной, довольный и успокоенный разговором с дедом Резником, спать лег не сразу. Курил, думал, про себя еще раз повторил  речь, приготовленную для трансляции, и  про  себя  кое-где  улучшил  ее.  Он  даже пожалел, что многие удачные находки его не попадут в выступление Резника. Но все-таки он был доволен, потому что главное, "стержневое" туда попало.