Николай Дмитриевич принял пресный душ, покурил, лег, взял  было  книгу, но задумался и пробегал глазами строчки, не понимая их смысла. В каюте  было душновато. Он настежь распахнул иллюминаторы. Выпил  воды  из  холодильника. Снова лег и принялся читать. Захотелось курить.  Он  встал,  натянул  легкие брюки и, накинув пиджак, вышел на бак.    

- Тебе не холодно? - спросил Сашка.    

- Не...    

- Африка, а холодно...    

- А, может, это и не Африка? - тихо спросила Анюта.    

- Это как же?    

- Вот учили в школе: Африка! Африка! И вот вдруг я ее вижу.  Берег  как берег. Ветер как ветер. А ведь там где-то жирафы...    

- Ну и что?    

- Жирафы!!    

- Ну, жирафы.    

- Не верится мне, понимаешь... - Сашка засмеялся. Но не нахально уже.    

- Видишь ковшик у Большой Медведицы тут  кверху  дном.  А  вон  Венера, видишь? Прямо фонарь, да? - Сашка говорил  и  чувствовал,  как  плечо  Анюты касается его руки. И звезды он указывал другой рукой, левой. - А вон созвездие Ориона... Как бабочка. Крылья  видишь?  А  вот  Южный Крест. Кривой, видишь?    

Анюта молчала.    

- В России Креста нельзя увидеть...     

Ветер был мягкий и влажный, но после уютно прокуренного тепла каюты  он показался Бережному зябким. Николай Дмитриевич не  ушел,  однако.  Ему  даже захотелось немножко замёрзнуть, а потом лечь в постель и  согреться.  Скорее уснешь. Чиркнул спичкой, упрятав огонь глубоко в ладонях, поднес к  лицу.  И только теперь они увидели его. Маленькое желтое  пламя  странно  высвечивало снизу его нос и  брови,  оставляя  в  тени  глаза.  Но  Анюта  сразу  узнала Бережного.    

- Пойдем, - сказала Анюта совсем тихо.    

- Куда?    

- Спать. Поздно уже...    

Они прошли мимо Николая Дмитриевича, чуть не задев его, Анюта  впереди, Сашка сзади. Шагнули в светлый, привычный мир коридора. И  свет  тотчас  все поломал; ничего уже нельзя было сказать так, как говорилось там, на баке,  в ночи, и они молчали.    

- Покеда,  приятных  снов!  -  бросил  он  чужим  и  резким  голосом  и заторопился.    

Анюта раздевалась и думала о Сашке. Легла и все  думала.  Ей  казалось, что она не заснет, вот так будет всю ночь думать и думать, ей  хотелось  все обдумать. Но заснула она быстро и покойно.    

В каюте № 64 Фофочка во сне чувствовал, что спать осталось недолго, что самое большее через час ему заступать,  томился  этим  сознанием,  и,  когда Сашка щелкнул замком, он встрепенулся.   

- Ш...ш! - как на грудного, зашипел Сашка.

Фофочка покорно зачмокал губами. Сашка  включил  ночник  над  подушкой. Зыбин  спал  лицом  к  переборке,  маленький  и  неприметный.  Хват,  широко разбросавшись, чуть слышно похрапывал. Сашка выключил ночник и лег, скрипнув койкой. Вахта начиналась в 2.00. У него было еще час сорок минут отдыха.

 "Та...ак, - сказал себе Бережной. -  Этого  только  не  хватало.  Радист, комсомолец, серьезный вроде паренек... Сорвался-таки!"

 Он вернулся в каюту и тяжело улегся, до подбородка затянулся простыней. "Молодость, молодость... - думал он, - но ведь не в загранплавании! Пять  миль от берега. Рядом! Ай, радист, радист, до дому не мог дотерпеть..."

С двух часов ночи Сашкина любимая вахта:  тихо  и  работы  мало.  Можно послушать, как живет земной шар.

Он вошел в  маленькую  радиорубку.  Степаныч,  начальник  радиостанции, встал и вышел, не сказав слова. Это означало, что ничего интересного на  его вахте не  было.  Степаныч  был  самым  молчаливым  человеком,  какого  Сашка встречал  в  жизни.  Все  эти  скандинавы  из  анекдотов  по  сравнению   со Степанычем - краснобаи и балаболки...

Тесно заставленная аппаратурой, радиорубка была наполнена приглушенным, но все  равно  радостным  гомоном  радиопозывных.  По  потолку  на  фигурных коричневых изоляторах, похожих на  какие-то  кондитерские  штучки,  тянулись медные трубки  антенн,  и  казалось,  что  это  насесты,  на  которых  сидят невидимые птицы, издающие все это нестройное и настойчивое разноголосье – от верткого бегущего свиста до низкого, приятного уху пощелкивания.

Сашка привычным жестом накинул на голову наушники,  взглянул  на  часы: 2.00. Слово автоларму: три минуты, как положено, он  будет  слушать  SOS.  С этого всегда начинаются вахты.

Все было тихо.

Через три минуты, вращая рукоятку настройки, Сашка прокрался в эфир.  И сразу налетел на своих. Какой-то танкер в Северной Атлантике  никак  не  мог достучаться до Москвы. "Rot", "Rot", "Rot", - сыпал танкер позывные столицы, но Москва молчала.

"Заснул, наверно", - отстучал Сашка танкеру.

"Заснул, окаянный", - ответил танкер Сашке.

"Может,  он  до  вахты  был  в  гостях",  -  всунулся  тральщик  из-под Ньюфаундленда.

Потом танкер стал трепаться с тральщиком. Сашка не обиделся, понимал: у них там, на севере, свои заботы. Пошел дальше. Запищала какая-то  слабенькая африканская служба погоды. Наконец он нащупал далекий блюз. Это был  Танжер. Там всегда музыка. "Жутко весело живут", - как сказал бы Витя Хват.  Ленивая мелодия, и мягкая от низких  вздохов  контрабасов  и  нескончаемо  долгая  в плавном, нежном голосе скрипок, настроила Сашку на лирический лад.

"Занятная девчонка, - думал он. - В огонь, говорит, люблю смотреть. А я: "Это от дикарей!" Надо же такое сморозить!"

В эвакуацию у них была буржуйка. Маленькая,  кругленькая.  Труба  через всю комнату. Из  стыков  трубы  капала  густая  бурая  сажа,  и  приходилось подвешивать на проволочках  консервные  банки.  Буржуйка  быстро  наливалась малиновым жаром, но тепла давала мало, вот только если  рядом  сидеть...  Он сидел и смотрел на огонь. Он тоже любил смотреть на огонь. В огне мерещились ему  то  лес,  то  пляски,  то  пожар  Москвы  и  наполеоновские  солдаты... Телевизоров не было тогда... Смотришь - и есть вроде не хочется...  "Это  от дикарей!" Идиот. А на воду как глядела...

В 2.15 он опять обернулся к красной лампочке  автоларма.  Но  все  было спокойно в этой темной ночи. Сашка подошел к окну рубки,  отвинтил  барашки, толкнул стекло. Свежий ветер надул занавеску. В Танжере  хрипатая баба запела мужским голосом, и Сашка убрал Танжер.

"Ни одна девчонка ни в Одессе, ни в Батуми, о Керчи и разговору нет, не скажет тебе вот так:  я,  мол,  люблю  звезды  считать.  Ну,  хотя  бы  эта, последняя, Зойка. Ей что ни скажи - все смеется. Смешно,  не  смешно  -  все равно смеется. Дура  потому  что.  Через  каждое  слово:  "Не  может  быть!" Провожал ее после кино, подошли к дому,  ну,  стоим,  а  она  сразу:  "Убери руки". И в мыслях не было... А мать ее уже  орет  в  окно:  "Зойка!  Зойка!" Словно козе. Повернулся и пошел. Она: "Ты куда?" "Топиться, - говорю, - тошно мне". Анюта вот не скажет: убери руки. Да и не полезешь к такой..."

Писк позывных не мешал Сашке думать  о  своем.  Ухо  его автоматически фильтровало звуки, и пока все многоголосье мира не содержало ничего  такого, ради чего стоило бы оставить свои размышления об Анюте.

"Надо с Толиком поговорить", - вдруг вспомнил Сашка.

Толик Архипов плавал радистом на  "Вяземском".  Сашка  никогда  его  не видел, но они были старые друзья. Толик был парень веселый, работал в темпе, чувствовалось, что может и быстрее, но понимает: это  будет  уже  пижонство, разговор без удовольствия. "Вяземский" отозвался не сразу.  "Спим,  значит, - отстучал Сашка, -а Родина рыбу ждет. Кто порадует страну полновесным  тралом? Пушкин? Прием".

- Пушкина нет. Есть Вяземский - Пушкина первейший  друг.  И  Есенин  за компанию. Прием.

- Как рыба? Прием.