Ремизов скривил углы опущенных губ, но ничего не ответил.
— Поселок Ордынка знаете где находится? — не обращая внимания на реплику Осипова, спросил Холостяков.
— Знаю, — ответил Ремизов. — Там лесозавод сгоревший…
— Правильно. — Подполковник развернул карту. — Смотрите сюда. Между деревней Коленидово и лесозаводом есть брод. Переправьтесь на ту сторону и разведайте эти два пункта. У меня есть сведения, что деревня Коленидово занята противником. В Ордынке никого нет, но это надо уточнить.
— Вчера на переправе наших двух разведчиков убили — засада… нерешительно заявил Ремизов.
— Мне это известно, — перебил Холостяков. — Ночью осторожно переправьтесь на лодке, предварительно понаблюдайте. Ясно?
Ремизов подтвердил. Застегивая на ходу полевую сумку, он проворно вышел из штаба.
Подполковнику хотелось спровадить и Осипова, но тот почему-то не уходил.
— Если есть деловой разговор, я вас слушаю, товарищ майор, подчеркнуто вежливо произнес Холостяков.
— Пятые сутки овса не получаем, да и ухналей нет. В чем дело? Мне командир дивизии приказал…
— Фуража нет потому, что армейское интенданство пока больше не дает. Существует норма. А ухнали… Ну, это самое, как их там… — Холостяков досадливо сморщил нос и покрутил пальцем около уха, — ремни… шенкеля… На складе надо узнать.
— Ухнали — это не ремни, а ковочные гвозди, — строго заметил Осипов. — В полках почти все кони раскованы…
— Ну, а я что могу сделать? — Холостяков развел руками. Интендантство, склад…
— Коням наплевать на склад — овса давай, корми! — Осипов сердито стащил с головы кубанку и повесил на эфес клинка.
Возвратились оперативный дежурный капитан Наумов и лейтенант Гордиенков. Капитан передал Холостякову, что его вызывает к прямому проводу штаб армии.
— Сейчас иду. Так вот, товарищ майор, передайте комдиву, что с фуражом положение тяжелое. — Обернувшись у порога, добавил: — Приедет новый командир группы, он, видимо, примет меры!
— Да уж если Доватор приедет, он меры примет! — проворчал Осипов.
— Вы сказали, товарищ майор, Доватор? — живо спросил Гордиенков. И, не дожидаясь ответа, возбужденно продолжал: — Я знаю полковника Доватора, Льва Михайловича!
— Вот он и назначен к нам, — сказал Осипов. — Так, говоришь, Льва Михайловича знаешь?
— Как же! Воспитывался в той части, где он командиром был. С восьми лет! — Гордиенков смотрел на Осипова блестящими от радости глазами. — Я Льва Михайловича считаю своим вторым отцом, хотя первого и не знаю… Алексей замолчал и задумался, глядя в окно на деревенскую улицу.
За окном, в палисаднике, на узенькой грядке густо росли золотые шары, колючие розы роняли бледные лепестки.
Стоял август 1941 года, солнечный, знойный. В дымчатом мареве тонули лесные горизонты. В такую погоду в утреннем зное быстро созревают плоды. На золотистых остриженных жнивьях высятся хлебные скирды. Сонно шевелятся поздние сизые овсы. Их безжалостно топтали и беспризорные телята, и конные разведчики, спутавшие ориентиры, а хозяйственные казачки-кавалеристы, влюбленные в своих коней, подкашивали на подкормку.
Если бы не далекий орудийный гром, знойный август совсем был бы похож на мирный трудовой месяц — время свежего пахучего хлеба и обилия плодов…
— Пришли кони на пополнение, идем распределять, — проговорил подполковник Холостяков, вернувшись с узла связи. Обращаясь к Наумову, сказал: — Оставьте здесь караул.
Все ушли. Наумов привел в комнату казака и приказал в штаб без его ведома никого не пускать. Сам тоже пошел взглянуть на прибывших коней.
Глава 2
Караульный Захар Торба был рослый, плечистый парень со скуластым обветренным лицом в круглой, как сито, косматой кубанке. Защитная гимнастерка, подпоясанная кавказским наборным ремешком, хорошо облегала его крупную, немного сутулую фигуру. Держа под мышкой автомат, он присел на диван, достал расписной, зеленого цвета с голубыми разводами, кисет и, скрутив цигарку, крикнул:
— Павлюк! Иди покурим.
В хату вошел второй казак. Сняв пилотку, он пригладил рукой огненно-рыжие волосы, присел против автоматчика на корточки и попросил бумаги.
— Хуже нет службы посыльного! — подравнивая краешки оторванного клочка газеты, с досадой проговорил рыжий.
— Это еще ничего — боев нет, — заметил автоматчик. У него был низкий и приятный грудной голос, а выговор — смесь украинского с русским, присущий кубанским линейным казакам.
— Да что ничего? Сегодня, наверно, раз двадцать бегал — то в лес к разведчикам, то к батарейцам, то в госпиталь… К концу войны так натренируюсь, что рекордсменов перегоню… Нет, Захар, дневалить на конюшне во сто раз лучше.
— Знаешь, товарищ Павлюк, всего краще командиром быть, — сказал, подумав, Захар. — Зараз тоби приказывают — и ты выполняешь по уставу…
На дворе кто-то позвал посыльного.
— А ведь меня опять!.. Я приду, Захар! — выбегая из комнаты, крикнул Павлюк.
Оставшись один, Захар стал вспоминать родную станицу, прощание с матерью и братом, участником первой мировой войны…
— Значит, едешь? Когда? — спросила мать.
— Зараз, мамо, уже подседлали.
— Ну, прощай! Бог тебя храни, — перекрестила и поцеловала в губы. Жены немае — у Анютки був?
— А шо таке, мамо?
— Вин спрашивае… Покрутився та и кинув?
Морщинистое лицо старухи дрогнуло, по щекам покатились слезы.
— Бог тоби судья…
Брат Кирилл был сумрачен, задумчив и строг. В самую последнюю минуту прощания сказал:
— Может, хлопцев моих встретишь, кланяйся. Коня береги — породистый, на рубку смело пойдет!
Не повезло в семейной жизни тридцатилетнему Захару. Не случаен был горький упрек матери… Попрощавшись с нею, выехал он из дому и, сердито хлестнув коня, поскакал не к станции, а в другую сторону. Через два квартала остановился у домика Дмитрия Борщева. Сразу увидел — ехал напрасно: у ворот его облаяла маленькая черная собачонка, а на дверях висел замок. Захар еще злее стегнул горбоносого кабардинца и повернул к станции. Когда выезжал из станицы, из-за крайней хаты вышла высокая статная девушка в белом кавказском платке. У Захара задрожали руки. Он придержал коня. Анюта, не поднимая глаз, взялась рукой за стремя и пошла рядом. Молчание было долгим, мучительным.
— Значит, и проститься не зашел?.. Так и нужно дуре: не лезь под бурку, коли не пришло время! — проговорила девушка с злобным отчаянием. Потом вскинула голову, глянула на казака черными очами, спросила: — Что же молчишь, Захар? Ты хороший человек или нет?
Многое хотел сказать Захар, да не позволила торбовская гордость. С упрямством сказал не то, что думал.
— Если бы зараз говорил тебе: ожидай меня — був бы я рассукин сын! Я жениться не обещал, а как получилось, сама знаешь!.. — Захар оборвал речь, помолчал, потом глухо вымолвил: — Выходи замуж. Ведь краще тебя в станице ни одной дивчины нет! Желаю… — Еще что-то хотел сказать, но девушка, глядя на него широко открытыми глазами, медленно и решительно проговорила:
— Желаю, щоб тоби ворон глаза выклевал! — и отдернула руку от стремени.
— Добре! — только и сумел выговорить ошеломленный казак. Пришпорил коня и, склонившись к луке, не оглядываясь, поскакал широким наметом к станции…
Об этом прощании Захару и думать не хотелось. Стыдно было и больно… Он только теперь понял, как жестоко обидел девушку. Думал одно, а сказал другое. Анюткино прощальное напутствие как огнем припекало сердце, не давало покоя.
После двухнедельных боев и пятидневного отдыха Захар не только не освободился от тревожных мыслей, а, наоборот, не переставая, думал о самых простых, будничных вещах, прелести которых он в мирной жизни и не замечал. С каким наслаждением побывал бы он теперь в нещадно прокуренной колхозной конторе, послушал бы фантастические речи председателя колхоза Якова Киреева об электрическом плуге, который в один час запахивает целый гектар, или о сверхмощном электрическом комбайне, который одновременно не только жнет и молотит, но, если нужно, и мелет муку…