Иногда Иона выбирался в СПА, попариться, почувствовать себя прежним живым. Всякий раз ему мерещился на пути Авром, но, на самом деле, никогда не попадался . Может сам давно перестал посещать, больше не числился в клубе. Об этой вероятности, странно, Иона думал с некоторым сожалением. Поздновато, задним числом, он почему-то хотел, даже мечтал снова встретить этого человека. Однажды такое случилось.

В часы послеполуденной пересменки, когда посетителей мало, черным силуэтом, существом из иного мира промелькнул Авром между насекомообразными тренировочными аппаратами, заполнявшими пространство на этаже. Похоронный, трагедийный облик Аврома как-то не ладился с невинным предзакатным солнцем, льющимся из широких окон, с блеском никеля ананистических машин, влажных от пота и мышечных упражнений физкультурников -- со всем этим счастливо пошленьким, голеньким и глупеньким -- с развитием мускулатуры, улучшением обмена веществ, закалкой-тренировкой. Ионе всегда казалось, что он натыкается, но не на самого Аврома, а на его тень_так скоро тот исчезал из поля зрения, переходя в какую-то иную плоскость, в зазеркалье, как 'стелс'_не возвращающий радарное облучение реактивный самолет последней модели.

Наконец, повезло -- Иона застал его в самый момент разоблачения Арона в соседнем отсеке мужской раздевалки. Застал и осторожно следил. Авром снимал стародревнюю местечковую черную пиджачную пару, верхнюю униформу хасида, почему-то слишком тесную, распираемую его раздавшимся телом; разматывал промежуточный черно-белый полосатый талес со старушечьей бахромой; потом белое, почти что серое и потраченное, но аккуратно подштопанное исподнее, наоборот, великоватое размером -- огромную рубаху и кальсоны, такие, в которых, должно быть, хоронят; ну еще там -- ермолку достал из-под шляпы, всякие штрипки, тесемки, длинные аскетические трусы цвета литого чугуна... И тут, в завершение всего, Агруйс узрел первочеловека.

Или, скажем -- питекантропа -- широкая багроватая шея, длинные руки и бледное волосатое тулово на кряжистых, откровенно кривых ногах. Авром даже не пытался ставить ноги в художественный перехлест или со сдвигом, не применял тех смягчающих поз, которыми обыкновенно, часто невольно, пользуются кривоногие люди. Пускай то был далеко не журнальный красавец, вероятно, Иониного возраста человек, или даже моложе, чем Иона; но такой он был первозданный, что Агруйс сразу готов был зачислить его в свои предки, посчитав кем-то вроде своего бобруйского деда, толедского прапрадеда или кого-нибудь и того древнее.

На глаз время можно определять по-разному, не только по срезам дерева. Оставим в стороне фасоны одежды. Судя по картинкам, в прежние времена даже голые люди выглядели иначе, чем мы сегодня. Сейчас страно выглядят не только жирафистые мамзели Кранаха или свиноматки Рубенса, но и сравнительно современные нам дегасовские чернавки-уродки в балетных пачках. Сам силач Поддубный и даже довоенные красотки 30-ч имеют другое, не совсем наше строение тела. Не другую моду нарядов, само тело иное. Нравится нам или нет, мы предков себе не выбираем.

Хотя позже, с немалым удивлением, Иона узнал точно, что Авром, действительно, был моложе его, он старшинство его принял сразу, без каких-либо колебаний, нутром. Так подростки и дети, глядящие со старых фото или из старых фильмов, снятых до нашего рождения, всегда будут казаться нам старше нас. Мы это чувствуем еще до всякого знания и расчетов; видим родительскую умудренность в их, вроде-бы, детских еще глазах. Самая корявая фигура Аврома была явно из старых времен, с каких-то бюргерских гравюр; теперь таких людей не делают_ не модно.

И ведь, можно сказать, он красивый --Авром! Своей древней красотой красивый человек. Так, к своему удивлению, рассуждал теперь про себя Иона.

Между тем, Авром закрывал свой шкафчик, потом как-то повернулся из обычной, видимой грани, в параоптическое зазеркалье и, враз, совершенно изчез из Иониного поля зрения. И -- все.

Проходили недели; Авром более не попадался. Иногда снова чудилось его видение то там, то здесь, но всегда пропадало бесследно. Однажды судьбе было так угодно, что Авром, как ни в чем не бывало, привычно явился Ионе, возник перед ним в парной из мутносерых клубов горячего тумана. Агруйс находился в парилке, как ему казалось, в гордом одиночестве, как, вдруг, он узрел соседа. Под запотевшими слеповатыми фонарями парной, где трудно было видеть собственную ладонь на вытянутой руке, Иона сначала различил некоторое затемнение, пятно в сплошном мокром тумане_ как на плохом рентгеновском снимке. Жаркие испарения кололи кожу со всех сторон, перехватывали дыхание. Угрожающе шипел кран, готовый взорваться новым выбросом, поддать пару. Чернея во млеке, пятно оказалось бородой, вытягивая за собой пейсы и шапку волос, всю огромную голову Аврома. Тот сидел на кафельной пристенке, сильно согнувшись, уткнувшись носом в свои обе ладони, покачиваясь, как молятся правоверные евреи. Потом Иона разобрал детали -- близко к глазам своим Авром держал в руках книгу; верно, читал свой молитвенник. Читал, и все это в совершенно непроглядном пару! Еврей читал и качался. В такой момент можно ли было его беспокоить вопросом? Не окажется ли это бестактностью? Подождать подходящей паузы?

От подобных вопросов и нагнетающегося пара у Ионы закладывало уши; сердце бешено колотилось, частило. В облаках горячего пара Авром, молясь, покачивался, возникал и пропадал. Пока не пропал окончательно. И тогда Иона почувствовал себя больным, как никогда прежде.

Буквально назавтра по календарю был праздник -- Халуин. Еще затемно Иона понял, что тянет горелым. Встал, сделал несколько шагов. Кухня была полна дыма. На высокой кухонной табуретке сидел Авром, голый, но под талесом, продолжал свое чтение. На коленях его покоилась не совсем книга, но раскрытая стопка пластин листового стекла. Большое разделительное стекло Авром держал торчком. На стыках хрупкое это сооружение опасно попискивало и скрипело, готовое треснуть и в кровь порезать голое тело. Иона содрогнулся, уже предчувствуя боль и осколки, но Авром бесстрашно погружал курчавую свою голову то с одной, то с другой стороны стекла-разделителя. Медленным круглым движением руки он пригласил Иону подойти ближе.

Стеклянная стопка напоминала известное устройство для срисовывания. Картинки и слова -- слева отражением появлялись справа как на экране. Левая путаница, мешанина мыслей -- справа выходила четким образом и ясным текстом. Сначала для Ионы на листе справа вспыхнул компьютерным шрифтом титул -"Каббала"; и пропал, заменившись на подзаголовок -- "Разгрузка Памяти". Слева -- появились соседские 'бойз-ин-зе-худс', черные парни в капюшонах с надписью-- Хэй-мен! Справа_они же обернулись островерхими капюшонами куклусклановцев с горящим крестом и словом_Амен!. Следующим, на левом входе всплыло провинциально подкрашенное фото, где веером_ Шура, Кристиночка и Родион, а справа -- все трое, дружной семьей на фоне статуи Свободы. Надпись гласила -- Привет из Алушты! Кариатидами промелькнули колоннообразные Променадовы среди колоннады своего нового дома. Пошли черныеслова -- Смерть всех уравняет...

В этот момент как раз, Ионе показалось, что, если он повернется в постели -- умрет. Стояла ночь. Такой страшно мертвый ночной час, когда будто навеки вымер весь мир. Оставил тебя , как перст, одного. В такой час меж собакой и волком нельзя беспокоить вымерших-спящих. Нельзя звонить даже близким, отчужденным бесчувствием сна. Иона, теряя надежду, с трудом дождался рассвета. Слабой рукой он набирал номера; никого не заставал на месте. Наконец, набрал мой номер. Мы с ним давно не виделись, с самой той поездки на Брайтон. Он спросил меня странным голосом:-- Слушай, как случается инфаркт? Где точно должно болеть?

Я приехал к нему, в его черный район, сейчас же. Иона сидел на высокой табуретке перед телевизором в кухне; на столе валялись оранжевые цилиндрики лекарств; он не знал, что надо глотать и сколько. -- Прости, я тебя с толку сбил. Бессовестно мандражирую. Со мной уже ничего. Честно. Только зачем мне так ясно все помнится? Философический бред. Сны положено забывать. Почему так и вижу милых моих смешных Променадовых-- у них там стол, стулья -- все_ на соответствующего размера колончиках и колоннах? С вьющимся транспарантом -- Да здравствует!- Да здравствует колониальный стиль! Какая-то чепуха. У меня и сейчас еще плывут, множатся на уме слова -- Бред разночинцев.Бал в лакейской. Королевский журнал. Царь-царевич, король-королевич... Сраные мы, в сущности, аристократы....Не вспомнишь ли, с какого времени в Союзе пошла эта мода на вельможные времена? Поручики Варшавские, неуловимые мстители, мушкетеры короля, королева Шантеклера, аллапугачевская королевская дребедень. Так и есть -- бал в лакейской. Смотри_простительная эта страстишка всегда у униженных и оскорбленных. Та же картина у американских черных, где пущены в ход все громкие, далеко не африканские имена --Кинг, Принц, Маршал, Дюк...