- Там я… не успел посмотреть на пирамиды, - ответил бывший миротворец на вопрос Алессы и сильнее налег на весла.

Он очень надеялся, что его больше не спросят ни о чем, что касалось военной службы. Однако попытаться самостоятельно перевести разговор в другое русло офицер Гуччи не был готов – он не имел ни малейшего представления, о чем заговорить с Далией. В этом плане она, задавшая ему банальнейший вопрос о месте службы, оказалась более мужественной, чем он. Откуда только текла клейкая тяжесть? Где должна была прорваться и излиться наконец нарывающая боль? Томас прекратил грести, остановив лодку близ острова посреди озера. Ясным днем земля его отрадно зеленела, и руины забытого храма кирпичного цвета не выглядели зловеще. И все же воспоминания офицера полиции были слишком свежими, чтобы не давать знать о себе. Шепот сам поплыл из его груди с горестным выдохом:

И, заманив меня - так, чтоб не видел Бог, -

Усталого, без сил, скучнейшей из дорог

В безлюдье страшное, в пустыню Пресыщенья,

Бросает мне в глаза, сквозь морок, сквозь туман

Одежды грязные и кровь открытых ран, -

Весь мир, охваченный безумством Разрушенья.

Могла ли Далия понять, что мужчина перед нею, спрятавшись за чужими рифмованными строками, выворачивал душу наизнанку, что все слова поэта могли стать его словами, ибо ничто не описало бы точнее то, что болело у него? Может, не понять, но почувствовать нечто ей удалось, и траурная свеча отозвалась:

- Чьи это стихи?

- Шарля Бодлера, - вдохновенно ответил Гуччи.

Дыхание женщины сбивчиво задрожало, бледная рука с длинными пальцами легла на ее грудь, пытаясь помочь ей закрыться, но тонкие губы уже выдавали то личное, что так изводило ее:

- Нам не следует его читать. Он ведь писал о дьяволе.

- Не всегда, - тут же возразил Томас, пытаясь сгладить ту неловкость, что, как казалось ему теперь, он выбрал не самое лучшее стихотворение для декламации:

Что можешь ты сказать, мой дух, всегда ненастный,

Душа поблекшая, что можешь ты сказать

Ей, полной благости, ей, щедрой, ей, прекрасной?

Один небесный взор - и ты цветешь опять!..

Напевом гордости да будет та хвалима,

Чьи очи строгие нежнее всех очей,

Чья плоть - безгрешное дыханье херувима,

Чей взор меня облек в одежду из лучей!

- Правда красиво, мама? – поспешила вставить свои смягчающие слова Алесса, которая тоже внимательно слушала каждое слово бывшего миротворца.

Далия обернулась и подарила ей улыбку, такую же измученную, хоть и правдивую, какую прежде изображал Гуччи. И в мучительном созвучии с ее состоянием Томас выяснил для себя, что за страх так глодал склоняющую голову горящую спичку. Это был страх, связанный с дочерью, с судьбой маленькой Алессы, сродни трауру на ликах Богородицы, предвосхищающей жертвенную судьбу своего младенца.

В молчании прошел остаток пути до пристани около маяка. Офицер Гуччи не находил себе места, он чувствовал себя голым, облачившись в армейскую куртку и повязав голубой платок на шею, и это ощущение только усилилось с четким устным обозначением себя как миротворца. Однако при этом ему казалось, что сам он созерцает наготу Далии. Ее нагота была в обращенных к дочери взглядах, в опасливых мыслях о поэзии Бодлера и о дьяволе, какую бы сущность ни понимала или вынуждена была понимать она под нарицательным именем главной злой силы современных религий. Женщина наверняка состояла в Ордене, но Томас не видел в ней фанатички. Не было безумия и ослепленности верой в этой траурной черной линии, увенчанной пламенем. Два взрослых, несущих свои кресты человека, духовно обнаженные и беззащитные, безмолвно условились не задавать друг другу вопросов, практически любой из которых мог обернуться затруднительным положением.

- Мы с ребятами из класса ходили в парк «Роузвотер» сегодня, - решила рассказать Алесса, глядя на офицера лучащимися светлыми глазами. – Там нам рассказывали о городе и о войне. Так что я сегодня побываю в двух парках, на разных берегах озера!

- Это… действительно здорово, - разделил ее наивный восторг Томас. – А я ведь сам собирался сегодня в парк «Роузвотер». Теперь, наверное, зайду туда уже вечером.

Высокие красные арочные ворота и цветные шатры шумного парка развлечений раскрывали свои объятия для пришедших.

- Я надеюсь, что не нарушил своим предложением каких-то ваших планов? – учтиво осведомился Гуччи просто для того, чтобы не приходилось мучительно молчать и мяться как на иголках ни ему, ни Далии.

- Ничуть, - качнула та в ответ пламенно-рыжей головой. - Знаете ли, мы сами из старого города, но редко здесь бываем.

Упоминание старой части Сайлент Хилла только укрепило убежденность в том, что семья Гиллеспи была связана с Орденом – по-другому там было просто невозможно существовать. Древняя, практически как сам город, секта контролировала все, начиная от учебных заведений и заканчивая городской администрацией. Оступиться и нажить себе проблем не стоило труда в этом погрязшем в предрассудках месте. И не хотелось думать, чем теперь для матери и дочери все это может кончиться.

К некоторому облегчению, далее время полетело практически незаметно – светлое время в жизни Томаса, когда он покупал для поздравившей его девочки билеты на аттракционы, когда подхватывал ее на руки, снимая с карусели, и слушал ее исполненные благодарности реплики о том, как ей все здесь нравилось. Однако все равно спину его все это время холодила тяжелая печаль Богородицы.

Начинало вечереть, сумерки перекрашивали небо и озеро плавной растяжкой светло-изумрудного и индигового цветов. Замигал маяк, наполняя позднее время синевы оранжевым теплом, и это был сигнал того, что наступал час прощания.

- Парк скоро закрывается, - уведомил Гуччи Алессу, возвращаясь с ней к Далии. – Думаю, ты все же успела нарезвиться здесь?

- Да, конечно, - заверила мужчину школьница, крепче сжав его руку, - спасибо большое, Томас.

- Я очень этому рад, - признался офицер, - как и твоему подарку. Сейчас заберем его у мамы.

Он переглянулся с женщиной, которая уже протягивала ему рисунок, сделанный дочерью для солдата.

- Чем же вы занимаетесь теперь, Томас? – между делом спросила Далия.

- Я офицер полиции, - ответил Гуччи.

Радость испарилась в один миг с лица Алессы, она превратилась в многострадалицу с удрученным ангельским лицом.

- Жаль, что ты не мой папа… - произнесла девочка. - Ты бы меня защитил.