Изучая личный состав в полицейских частях, незымаевцы обратили внимание на то, что среди наемников вермахта есть и здешние уроженцы. Был там, конечно, и уголовный сброд, и бывшие кулаки, и отпетые антисоветчики, которые по озлобленности и бесчеловечности соперничали с гестаповцами. Но были и другие. Незымаев вспомнил свой давний разговор с Енюковым о том, что всех мерить одной меркой нельзя. Одни служили в Красной Армии и раненными попали в плен. Другие, выйдя из окружения, не смогли пробиться через линию фронта. Некоторые только и ждали случая, чтобы уйти с оружием в руках к партизанам.

Просматривая списки командного состава подразделений бригады Каминского, Павел Гаврилович особо заинтересовался Фандющенковым Павлом Васильевичем, 29 лет, уроженцем села Хутор-Холмецкий. Был он начальником штаба двух батальонов полиции. Это имя врач уже однажды слышал из уст бывшего штурмана дальней авиации Виктора Старостина. Припомнилось Незымаеву и другое. Еще задолго до войны в доме его родителей на Привокзальной улице жила молодая работница Комаричского районного отделения госбанка Раиса, уроженка их родного села Радогощь. У девушки был жених, рабочий Радогощенского лесничества, по имени Павел. Парень изредка навещал Раю, бывал в их доме. В то время Незымаев еще учился в семилетке, разница в годах не помогала их сближению. Потом Раиса вышла замуж, и вскоре ее мужа призвали в Красную Армию. Служил он где-то в Белоруссии. Закончил военное училище, стал лейтенантом и выписал туда жену с ребенком. Павел Гаврилович подробно расспросил о нем родителей, и они вспомнили: жених, а потом муж Раисы носил фамилию Фандющенков, звали его Павел Васильевич. Парень был честный, работящий, из хорошей семьи. Теперь у Павла Гавриловича не было сомнений, что речь идет об одном и том же лице.

Сопоставляя все полученные сведения, Павел сделал вывод, что Фандющенков ищет связи с партизанами и, возможно, подозревает о наличии подполья в Комаричах. К этому времени Павел уже догадался, что офицер, освободивший из тюрьмы летчиков Старостина, Вишнякова и группу попавших в плен рядовых красноармейцев, был именно он. Среди близкого окружения Фандющенкова заинтересовали Незымаева также бывшие лейтенанты Красной Армии, тоже уроженцы здешних мест: Михаил Семенцов, Семен Егоров, Константин Никишин, Юрий Малахов и еще несколько офицеров полицейского гарнизона.

После некоторого колебания Павел рискнул. Встреча с Фандющенковым состоялась в условленном месте, в роще за кладбищем.

— Ночи не сплю, вижу своих, — тихо сказал Фандющенков. — К вам пойду не один. За мной десятки таких же, как и я. Они ждут не дождутся перейти фронт или податься в партизаны. Район невелик, кругом родственники, друзья детства. Все косятся, презирают, обходят стороной. Срам один… — И после некоторого раздумья добавил:

— Не знаю, поверишь или нет, но я и мои друзья пошли на службу к Каминскому не ради спасения шкуры, а ради того, чтобы вернуться к своим не с пустыми руками. У нас, военнопленных, было два выбора: примириться со своей участью, любой ценой сохранить жизнь или бороться с врагом в его рядах хитро и тайно… Мы избрали второй путь, постоянно ходим на острие ножа. Примите нас как своих, а не как чужих.

— Нам известно все, — ответил Павел. — Ты скрыл от германских властей, что был коммунистом, красным комиссаром, уничтожал немцев. Скрыли это и твои друзья, бывшие советские военнослужащие, а ныне полицейские офицеры. Если Каминский не дознается, ему подскажет майор Гринбаум, начальник локотского филиала фашистского разведоргана «Виддер» из Абверкоманды-107. Что тогда?

— За жизнь не цепляюсь, но даром ее не отдам. Лучше принять смерть от врага, чем пулю от своих же братьев. Говорю от имени всех, кто готов сегодня сложить голову за Отечество…

— Хорошо, проверим, — кратко ответил Незымаев.

После разговора с Фандющенковым Незымаеву захотелось побыть со своими мыслями наедине.

Они разошлись в разные стороны. Павел осмотрелся и, убедившись, что за ним нет «хвоста», неторопливо побрел к кладбищу. Вечерело. Над заброшенными могилами с покосившимися крестами склонились густые купы деревьев. Кое-где цвели маттиола и табак, пламенели маки. Никто их давно не высаживал, цветы пробивались из земли от собственных, опавших в прошлом семян. Вдоль полуразрушенной ограды буйно разрослись сирень и черемуха. Вокруг царили запустение и смерть. С первых дней оккупации многих жителей расстреливали тайно ночами и торопливо закапывали в оврагах и воронках от бомб. Для родственников тела погибших исчезали бесследно. Изредка на кладбище тихо хоронили древних стариков и старух, умерших от болезней и горя.

Разные мысли одолевали Павла. Сколько судеб сломала и исковеркала эта война?! Тот же Фандющенков и его близкие друзья, молодые и сильные, еще недавно сражались за советскую землю. Потом — постылые дороги отступления, окружение, плен… Оставшись в живых, искали пути к линии фронта или к партизанам, но тщетно. Насильно мобилизованные в бригаду Каминского, они не теряли веру в то, что, получив в руки оружие, повернут его против захватчиков и их наемников. Ради этого они вынуждены были жить среди волков, маскироваться и изворачиваться, опускать стыдливо глаза при встрече с земляками, друзьями юности.

А родная земля? Она тоже истерзана и исковеркана вражеским нашествием. Вдоль линии железнодорожных магистралей каратели остервенело вырубают высокие корабельные сосны, столетние дубы, цветущие липы. За каждым деревом и кустом им видится ствол партизанского ружья и диск автомата. До войны Павел не мог нарадоваться богатствам и красоте родного края. На его полях наливалась густая рожь, цвела пшеница, тянулись к солнцу стебли душистой конопли. Весной в садах в бело-розовый наряд одевались яблони, груши, вишни. Выращивались лучшие в стране сорта картофеля, сахарной свеклы. В полноводных реках, затонах и омутах в изобилии водились щука, сом, язь, лещ. Гитлеровская солдатня с гиком, свистом и хохотом швыряла в водоемы гранаты и тол, а оглушенная рыба всплывала на поверхность или выбрасывалась на берег.

Даже медведи, дикие кабаны и лоси, напуганные стрельбой и разрывами бомб, уходили подальше в лесные дебри. Исчезли пушистые бобры — гордость здешних звероводов, белки, пернатая дичь. На лугах и в перелесках с каждым днем редели стада коров, коз и овец, табуны конского молодняка. Их гнали на бойни для ненасытной грабительской армии фюрера, эшелонами отправляли в рейх. Фашисты обшаривали овины и птичники, гоняясь за каждым поросенком и каждой курицей.

Поднявшись с одинокой кладбищенской скамьи, Павел направился к дому родителей. Он медленно шагал по знакомым немощеным и пыльным улицам, но таким близким и родным с детства.

Миновал больницу, которая приютилась в треугольнике на стыке улиц Первомайской, Ленина и Кирова. Теперь они были безымянными — по распоряжению властей полицаи сбили с них трафареты с привычными наименованиями. Фашистам и их прихвостням не терпелось поскорее вытравить из сознания советских людей все, что им дорого и близко. В районной управе уже готовились новые уличные трафареты с ненавистными названиями Гитлерштрассе, Герингштрассе, Борманштрассе, Розенбергштрассе…

Когда Павел подходил к дому, на небе зажглись первые звезды. Родители еще не спали. Гавриил Иванович при тусклом свете керосиновой лампы листал довоенные журналы. Анна Ивановна вздыхала на железной койке. Павел выпил кружку молока, перекусил, прилег на тахте. Но и ему не спалось. Он взвешивал в уме каждую фразу Фандющенкова, чтобы рассказать утром о беседе Енюкову. Думал о том, что он, Павел Незымаев, выбрал в это жестокое время единственно правильный путь, что Комаричское подполье внесет и свою пусть крохотную в масштабе страны, но все же лепту во всенародную борьбу с захватчиками на фронтах и в тылу, поможет приблизить час освобождения и победы.

Уже в дремоте ему почему-то припомнилась озорная мелодия народной песни «Ах, ты, сукин сын, комаринский мужик, не хотел ты своему барину служить…». Павел знал, что песня родилась в Комаричах и под барином подразумевался Борис Годунов, владевший некогда Комаринской волостью и другими царскими наделами. Позднее волость стала называться Комаричской. Теперь здесь объявился новый «барин», чужеземный, кровавый и хищный, напрасно рассчитывающий покорить народ, который за всю свою многовековую историю никогда не мирился с уздой.