В день окончания конференции Раскольников освободился поздно, на катер, отвозивший кронштадтцев, опоздал, пришлось заночевать в Питере, у матери.

Утром, перед тем как ехать в Кронштадт, зашел к Каменеву. Каменевы завтракали, усадили и его за стол. На столе- вареная картошка и серый, с половой, пайковый хлеб.

Поели, вышли из-за стола. Перешли для разговора в другую комнату. Раскольников спросил Каменева, не разочарован ли он результатами конференции.

- Ничуть! - живо ответил Каменев. - Напротив. Конференция выполнила громадной важности задачу. Сплотила партию. Вооружила ее четкой и ясной программой. Покончила со всеми шатаниями, разбродом. Нет больше оппозиций ни левой, ни правой. Есть единая линия - линия ЦК…

- Ленинская линия?

- Да, безусловно, ленинская. Но и наша общая. Оппозиция сыграла свою роль, вызвала очистительную дискуссию внутри партии, встряхнула, взбодрила партию. Помогла и Ленину в короткое время разобраться в русской действительности, пересмотреть и уточнить программные установки. В частности, не торопиться с захватом власти. Вы обратили внимание, именно под его влиянием левые во главе с Багдатьяном признали свои ошибки, подчинились решению ЦК? В оппозиции больше нет надобности, она скончалась естественной смертью, растворила свой потенциал в ленинских резолюциях, что и требовалось. Думаете, Ильич этого значения оппозиции не понимает, не ценит? Судите сами, из девяти членов вновь избранного ЦК трое - недавние оппозиционеры: ваш покорный слуга и Зиновьев со Сталиным. Нет, конференция прошла и завершилась с великолепным результатом.

- Но остается много не разрешившихся вопросов, как теоретических, так и по части тактики.

- Конечно, остаются вопросы. Ну и что? Будем их разрешать. Достигнуто главное - единство партии. Этот результат дорогого стоит. А какие вопросы вас смущают?

- Хотя бы вопрос о завоевании большинства в Советах. На нем, я полагаю, спотыкаются многие. Я недавно, выступая у преображенцев, испытал на себе…

- Кстати, о преображенцах, - перебил его Каменев. - Мне Подвойский рассказал, как вы этот контрреволюционный полк укротили. Там после вас сменился полковой комитет, им теперь заправляет солдат большевик Падерин, знаете?

- Очень рад.

- Подвойский расхваливал ваши агитаторские способности и предложил включить вас в агитационную бригаду ЦК. Надеюсь, вы не против? Так что за вопрос у вас?

- По сути, тот же вопрос о бланкизме, который и вы, помнится, ставили перед Лениным, в день его приезда. По Ленину, поскольку Советы есть прямая и непосредственная организация народа, наша борьба за преобладание внутри Советов пролетарских элементов не может сбиться в бланкизм. Но ведь пролетарские элементы, завоевав большинство в Советах, действительно, как тогда же заметил Суханов, не будут представлять большинства населения современной России. Значит, все-таки бланкизм? Узурпация власти меньшинством? Как быть с этим противоречием?

Каменев засопел, обдумывая вопрос. Не стал пока отвечать, спросил:

- Еще какой вопрос?

- Владимир Ильич уповает на пропаганду идей социализма. Надеется, что даже крестьяне в своей массе могут соблазниться преимуществами социализма, если правильно поставить эту пропаганду. И в то же время он требует решительно отделять пролетарские элементы от буржуазных и мелкобуржуазных, батраков от крестьян-хозяев и тому подобное, считает главнейшей задачей партии такое бескомпромиссное классовое разделение народа. Одно из двух: либо мы, партия пролетариата и беднейшего крестьянства, отделяясь от буржуазного и мелкобуржуазного большинства народа, замыкаемся в себе и тогда ни о какой пропаганде социализма в этом большинстве не может быть и речи, а впереди одна перспектива - гражданская война, либо - растворяемся без следа в крестьянском мелкобуржуазном омуте, ведь нас, агитаторов-пропагандистов, горстка, - возвращаемся, как это ни удивительно, на народнические исходные круги своя. Как с этим быть?

- Еще что? Выкладывайте сразу ваши вопросы, - потре бовал Каменев.

- Давайте хотя бы с этими разберемся, - сказал Раскольников.

- А нечего тут разбираться, - неожиданно заявил Каменев, вскочил, разговаривали они в пустой комнате, посреди которой стояли два затейливо витых легких венских стула, на которых они и сидели друг против друга, и принялся бегать по комнате. Побегав, вернулся к стулу. - Нечего разбираться, Федор Федорович. Разбираться в этих и подобных противоречиях, им несть числа, будем на митингах, когда о том попросит публика. Если попросит. Не забивайте себе голову праздной чепухой. В природе нет ничего законченного. Нет безупречных теорий, даже если это теория Маркса. Тем более, если Маркса. Маркс всегда говорил, что его учение не догма. Из этого следует исходить. Надо помнить одно. Мы - партия обездоленных, мы лучше других способны понять интересы большинства народа, в том числе и тех мелких хозяев, о которых вы говорили: сегодня они хозяева, а завтра пролетарии. Мы не можем знать в точности, каким результатом обернется наше стремление сделать жизнь большинства лучше. Социализм - рискованный эксперимент. Но если появился шанс осуществить его, можно ли этот шанс упустить? Так рассуждает Ильич. И я с ним согласен. Наконец, элементарное соображение: объективный ход событий толкает нас в одну сторону, в сторону углубления революции, можно ли теперь повернуть назад? Вы, Федор Федорович, хотели бы вернуться в старое время? Да или нет?

- Нет, - улыбаясь, ответил Раскольников. - Разумеется, нет.

- Вот вся правда нашего движения. Мы захвачены ходом событий и вынуждены идти вперед, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие противоречия. Разрешим их нашими действиями. И будем помнить: от наших действий зависит будущее. Как мы будем действовать, таким и будет будущее. Какие мы, таким будет и оно. Что еще вас смущает?

- Чисто практический вопрос: не опоздаю ли на катер?- продолжая улыбаться, сказал, поднимаясь, Раскольников. - Я прямо от вас должен ехать в Кронштадт.

- Счастливого пути. И помните: буду вас вызывать для митинговой работы. На митингах теоретизируйте, сколько влезет.

Никогда нельзя было разобрать, разговаривая с Каменевым, когда он говорил серьезно, когда на шутовской манер. Ему доставляло удовольствие морочить собеседника, делал он это без задней мысли. Сейчас, пожалуй, он был скорее серьезен, чем насмешлив, тем не менее выходил от него Раскольников с невольной улыбкой на лице. Каменев назвал его сомнения, попытки разобраться в противоречиях праздной чепухой. Ничего себе чепуха! И тем не менее…

Все еще чувствуя улыбку на лице, вышел на залитую ослепительным солнцем Бассейную. На бирже стояло несколько извозчиков, взял лихача, велел ехать в порт. С ощущением беспечной легкости в душе глазел по сторонам, приглядывался к прохожим, нарядным женщинам, задерживаясь взглядом на розовых ликах молоденьких барышень, институток или курсисток, их почему-то было много на просторных улицах.

И на пароходе, ходившем между Питером и Кронштадтом, не оставляло его это беспечное чувство легкости. Сняв фуражку, перегнувшись через борт, сосредоточенно наблюдал, как отделяется от кормы светло-голубая волна, будто ножом отрезанный ломоть прозрачного желе. Думал бодро: может быть, так и надо. Вперед и вперед, назад пути нет. Никто не знает, что там, впереди. Ни Каменев, ни Ленин, никто. Что бы ни было, пусть будет что будет. Все зависит от нас. От того, как мы будем действовать, какие мы. Вот правда. Каменев прав…

Приближался Кронштадт. Пароход замедлил ход, стал делать маневр, чтобы подойти к пристани. На палубу поднялись из каюты пассажиры, среди них двое молодых людей и молодая женщина, они весело и громко переговаривались, не обращая внимания на окружающих. Женщина была в светлой накидке и шляпке-горшке, на нежном лице с ямочкой на щеке выделялись четко очерченные странной голубой помадой, улыбающиеся губы. Она прошла близко мимо Раскольникова, задев его полами накидки, на него пахнуло апельсинным ароматом ее духов, смеющиеся серые глаза на миг остановились на его лице, и у него замерло сердце. Он позавидовал молодым людям, сопровождавшим ее, весело болтавшим с нею. У них были бритые лица, повадки и уверенная речь актеров, возможно, они и были актеры, и она, может быть, тоже была актриса, и говорили они о чем-то, связанном с театром, о какой-то пьесе, при этом молодые люди называли ее Ларисой.