— Радостное мышление. Да? — хитро спросил Ваграм. — А тебе известно, что птицы летают только над красивыми городами? Едва город становится невзрачным и грязным, птицы перестают над ним летать, они его огибают… Однако… где-то должна быть еще одна вещь…

— Какая вещь?

— В которой выражена запредельная печаль художника…

— Да что с тобой?

— Где эта вещь? Где эта вещь?

— Какая запредельная печаль может быть у художника в двадцать восемь лет?

— А страх? Страх потерять любимое существо? Тебе разве не печально, что когда-то все кончится. Таков человек. И тут никуда не деться. Даже в самых жизнерадостных произведениях у того же Моцарта, Рафаэля, Пушкина все равно есть пронзительные ноты печали. Как у каждого из них есть свой реквием…

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о картине, которой не было на выставке.

— Что это за картина?

— Это и есть портрет Ники…

— Ники? Почему обязательно Ники?

— А потому, что высшая печаль в искусстве выражается в образе женщины… Это принцип искусства… Данте выразил свою высшую печаль в Беатриче. Шекспир — в Офелии. Гете — в Маргарите. Микеланджело — в Пиете… Мать и любимая… Вот две высшие точки печали в искусстве…

— И где же портрет Ники?

— Скорее всего у Елены Кариной…

— Зачем ей его прятать?

— Это хорошо, если она его прячет… Хуже, если она его уничтожила…

— Да она за деньги родного отца продаст…

— Сегодня это не для всех исчерпывающая характеристика.

— Но он стоит больших денег. Не будет она его уничтожать.

— Но и продавать не станет.

— Да? Но почему? Почему? Потому что нет ее собственного портрета? Или она боится, что портрет соперницы откроет людям глаза. Что он любил не ее?

— Но ведь его нет среди картин?

— А вдруг он не написал его. Не успел. Или пробовал, но не получилось?

— Нет! Он есть! Есть! Но он должен был бы находиться в доме у самой Ники.

— Так! И что же?

— И Карина его оттуда выкрала.

— То есть как выкрала? У нее что, были ключи от квартиры соперницы? Или она взломала замок? Она что — взломщица?

— Нет…

— Если это нет, то что — да?

— Все могло быть куда изощреннее и вероломнее.

— Допустим! Допустим! Коль скоро такая женщина по имени Ника ходит по земле, если это не только твое воображение, то не проще ли выяснить…

— К сожалению, не проще.

— Но здесь что-то не так.

— Что не так?

— А сама Ника? Такими вещами женщины дорожат больше всего на свете. Кража портрета была бы для Ники потрясением. И она бы немедленно обратилась за помощью. Но случая подобной кражи в электронной картотеке не зарегистрировано.

— Но она не обратилась.

— Но это очень важно. Я понимаю, что Елена Карина ненавидела Нику. Тут нетрудно догадаться. Но это еще не значит, что она… взломщица.

— Ты, по-моему, лучше меня знаешь, что преступление — это всегда сюжет. Жизнь преступника сюжетна. Вот человеческую жизнь нельзя вместить в тесные рамки сюжета.

— Если это было не самоубийство и не глупая смерть, кто же, по-твоему, знал, что Вадим Карин — аллергик? И кому он об этом мог рассказать? Женщине? Мужчине? Кому понадобилось убирать его с дороги — скупщикам его неизвестных картин? Или самой Елене Кариной? Почему ты не называешь убийцу? Или все-таки это стюардесса? Ангел с крылышками?

— Кто?..

— Да, кто? А может быть, это Ника? Она — убийца? Что?.. Что это случилось с твоим тигром? Как ты его переключаешь?

Появившийся зверь беспокойно рычал. Он не находил себе места. Потом прошел в прихожую, прилег возле дверей. И захохотал.

— Вот световой ключ, посмотри. — Ваграм вытащил из кармана что-то очень похожее на зажигалку. — Услышал за дверью шорох. Реакция у него молниеносная, он же — световой робот.

— Ну и хохочет твой световой робот! Ладно, какой вообразил Нику ты, можно подумать, что ты с ней встречался каждую субботу…

— Тебе же нравится стюардесса.

— Но стюардессу красивой написал художник.

— Он еще написал на ее подносе чашечки с горячим кофе.

— И что? Наступит момент, и в чашечку горячего кофе стюардесса накапает яд и сыграет свою зловещую роль. Знаете, профессор, бросьте эти ваши студенческие штучки и не делайте из меня доктора Ватсона… Ваша версия с украденным портретом не в меру романтична для нашего времени.

— Ты матерый реалист, Олег, но реальность ничуть не более чем условия игры для человеческой фантазии…

— Я вам просто напоминаю, что мы живем в двадцатом веке, в котором женщины не крадут друг у друга портреты.

— А если женщины не коснулась коррозия века?

— Ах, тебе не хватает романтической барышни из прошлого. Объяснитесь, профессор! Какими же должны были быть отношения в семье Кариных, чтобы жена решилась на такую наглую авантюру. Если уж на то пошло, то какая реакция была у мужа, когда он узнал, что у Ники выкрали портрет?

— В чем ты сомневаешься, Олег? В том, что они давным-давно перестали быть мужем и женой? Или ты не усек разницу между каринской акварелью «Розы в космосе» и бриллиантовыми серьгами в розовых мочках печальной вдовы?

— Я не заблуждаюсь, между ними был непреодолимый барьер непонимания и отчужденности. Она хорошая стерва. Я не заблуждаюсь. Но воровство и мошенничество — из другой сказки.

— Вот оно что? Ты задаешь мне вопросы. Высокомерно выслушиваешь мои ответы, но продолжаешь думать, что это было самоубийство. И моя версия кажется тебе сказочной.

— Да нет, Ваграм! Нет!

— Обмануть может документ чиновника, а науке и искусству — зачем? Они все равно передадут генетический код своей эпохи. Достаточно знать ньютоновский закон тяготения, чтобы сообразить, что Ньютон жил в домашнем веке. А в уравнениях Галуа ты встретишь ту же неразрешимую проблему человеческой комедии, как на страницах Бальзака… Нам надо вычислить, что произошло в судьбе художника. Какая драма?.. В его сюжетах она выражена только частично, в них только ее начало. Значит, драма спрятана в самой композиции цвета.

— Ваграм, ты лучше рассердись не на меня, а на тигра. Я должен исчерпать все аргументы в защиту Кариной.

— Ну-ну, поиграй со мной в кошки-мышки. А я тебе и не обещал рождественской новеллы о белоснежных приключениях Снегурочки… Ты пришел ко мне с историей, и я ее читаю по произведениям художника… К сожалению, в них мало сказочного.

— Послушай, дружочек! Мне надоел твой роман!

— Ну, если надоел роман, читай детективы.

— Скоро тебе некуда будет вешать свои картины… Хорошенькая у тебя весна. А мне что, завидовать твоей весне или не надо? Ты же сам об этом будешь жалеть. Ты мне ответишь или нет?

— Я уже ответил.

— Я тебя спрашиваю, кто эта стюардессочка? Откуда она взялась? Красотка! Ничего не скажешь! Тут она предлагает тебе чашечку горячего кофе, а что потом? Или все было сначала, а потом чашечка горячего кофе?

— Не трогай картину.

— Боишься, что я выбью поднос из ее рук?

— Да! Ты пугаешь меня! Мне страшно!

— Скажи своей красотке, чтобы она больше сюда не звонила.

— По телетайпу? Или дать телеграмму на борт самолета?

— А ты не находишь, что я красивее ее?

— Не трогай картину.

— Какое вдохновение! Что ни день — новый шедевр!

— Смотри молча.

— Я стала тебя раздражать? Как только у тебя кто-то появляется, я тебя раздражаю. Не молчи, Карин! Не молчи!

— Я читаю.

— Скажи, если бы я стала актрисой, этого бы не произошло?

— Я читаю.

— Ах, какая же я дура! Какая же я дура! Я тебя потеряла!

— Если потеряла среди баранов, среди баранов и ищи.

— Ты меня презираешь за чаевые? Да? За чаевые.

— Чаевые — прекрасно! Это — гарнитур. Номер люкс на Черном море!

— Мерзавец!

— И это говоришь ты? Человек с утонченной психикой? Я не верю. Повтори.

— Мерзавец!

— Значит, я не ослышался.