Оба писателя создали как будто бы иллюзорных героев. В каком смысле? В американском. В Америке художественная литература называется словом "fiction" — выдумка, то есть сам термин отрезает эту литературу от реальности. Но чья реальность больше, тощего и нескладного рыцаря печального образа, живущего уже несколько веков в сознании людей или его привязанного к земным реалиям упитанного слуги?

И Дон Кихот, и Корчагин сражались за идеалы, не могущие в силу их высоты быть принятыми большинством людей. Но Корчагин в отличие от испанца уже не был смешным одиночкой. И рыцарь из Ламанчи нашел в двадцатом веке совсем не смешного последователя — Че Гевару, идеалом которого, как известно, был герой знаменитого романа Сервантеса. Подобные идеалы и их носители — дрожжевая закваска, без которой человечество давно бы заплесневело, сгнило, что говорится, на корню.

Должен оговориться, что моё сравнение Островского с Сервантесом ограничивается схожестью их жизненных путей, высотой подвижнических натур. Я совсем не собираюсь утверждать литературную равноценность двух романов. Образ, созданный воображением великого испанца, конечно, глубже, объёмнее русского героя. Корчагин-Островский — Дон Кихот в чистом виде. Сервантес носил в себе не только черты Дон Кихота, но и начало Санчо Пансы, недаром работал торговым агентом и сборщиком налогов.

В романе же автор "Дон Кихота" себя раздвоил и сумел гениально показать эту двойственность свойственную каждому человеку — двойственность духа и тела. Смешной рыцарь печального образа, хотя и одинок, но всегда востребован, пока ему служит его оруженосец. Оруженосец добродушно посмеивается над причудами господина, но верой и правдой служит ему. И он тоже бессмертен, пока предан своему фантазёру-хозяину. Это нормальный баланс жизнеспособного мира: низшее служит высшему. Если же главной фигурой становится слуга-тело, смех заканчивается, начинается трагедия. Мы накануне такой трагедии. Мир, в котором человек — "вечное чело" — живёт ради того, чтобы обслуживать нужды тела, обречён на уничтожение. Как это уже бывало не однажды в истории, обречённые меньше всего думают о спасении, их волнует пир во время надвигающейся чумы..

Наша страшная революция была попыткой выдернуть мир из этого чумного пира, вернуть в опустившееся до биологического уровня человечество Дон Кихота. Он возвратился в лице Лениных, Островских, Олегов Кошевых, сестры и брата Космодемьянских и многих других. Попытка оказалась заразительной для Китая, Кубы, Вьетнама, но она оказалась слишком мучительной для большинства людей планеты. Поэтому баланс Дон Кихота и Санчо Пансы в основной массе человечества складывается пока в пользу второго. Но Санчо Панса всё равно будет искать своего хозяина, потому что без хозяина ему не выжить. Человек был задуман Творцом как гомо сапиенс, а не гомо жующий и пьющий. Когда антропоид деградирует, наступают катастрофы. Недаром так пристален сегодня интерес к причинам гибели Атлантиды. Хотя можно вспомнить другие примеры, более поздние и реальные: Вавилон, Содом и Гоморру, поздний античный Рим.

Советские донкихоты временно проиграли. Но семена брошены. Советская власть доказала, что люди могут выжить без денег. Точнее без их тоталитарного господства. Поэтому, повторяю, когда господство денежного мешка доведёт мир до окончательного маразма и кошмара, а время это, все видят, близко, люди вспомнят уроки своего героического прошлого. Они вернутся к Христу в той Его форме, которой потребует время. Потому что в основе Христа героизм — торжество человечности над животным началом, духа над телом.

Народ, топчущий имена героев, не имеет будущего. К счастью, имя Островского топчут ничтожества, которые сами в будущем не могут рассчитывать ни на что. Потому они так беснуются в настоящем, пытаясь заразить своим ничтожеством как можно больше людей. Этим антигероям совершенно непонятно, как обездвиженный и слепой человек мог чувствовать себя полноценно счастливым. Между тем Николай Островский был слишком честен, чтобы натягивать на себя маску благополучия.

"Я никогда не думал, что жизнь принесёт мне столько огромного (выделено мной. — Ю.К. ) счастья. Ужасная личная трагедия уничтожена, и жизнь полна ликующей радости творчества".

"Как знать, когда я был счастливее — в юности, при цветущем здоровье, или теперь".

"Никогда не думайте, что я несчастный человек и грустный парень… Эгоист погибает раньше всего. Он живёт в себе и для себя. И если исковеркано его "я", то ему нечем жить.

Перед ним ночь эгоизма, обречённости. Но когда человек живёт не для себя, когда он растворяется в общественном, то его трудно убить, ведь надо убить окружающее, всю страну, всю жизнь…

Вы видите мою улыбку, она радостна и искренна. Я живу огромной радостью побед нашей страны, несмотря на свои страдания. Нет радостнее вещи, как побеждать страдания, Не просто дышать (и это прекрасно), а бороться и побеждать".

Под такими словами мог бы подписаться сам Иисус Христос, так что недаром вышеупомянутый французский писатель Андре Жид сравнил Островского с Ним.

А.М.Горький сказал об Островском: "Его жизнь — яркий пример торжества духа над телом".

Как объяснить счастье, пережитое Николаем Островским? Никак. Порассуждать о нём можно, растолковать нельзя. Но просьба Островского не считать его несчастным человеком и грустным парнем приоткрывает завесу над мироощущением каждого подвижника — растворение личности в служении миру даёт человеку ни с чем не сравнимое блаженство. Бог не может не дать его своим любимым сынам.

Дифирамбы власти, сотворившей феномен Островского тоже неправомерны. Он сотворил себя сам.

Героизм всегда уникален, он удел одиночек. Но фон героя может быть разным. Островский жил и творил в эпоху, когда вся страна жила на волне героизма. Теперь волна другая. Пословица "на миру и смерть красна" сегодня неактуальна, нынешний мир равнодушно проходит мимо героев, как бы не замечая их. "На миру", то есть на виду и на слуху, маячат антигерои. А куда делись подлинные? Никуда они не делись. Сменился лишь фон. Ученый, которому не платят, но который продолжает свои научные поиски во имя России, полуголодный учитель, обучающий ребятишек "по мандату долга", обезглавленный солдат, не принявший чуждую веру, — это всё те же вдохновенные индивидуальности из породы Островских. Ими держится сегодня Россия.

И литераторы литераторам рознь. Один из редакторов Островского Н.Чертова, встретившись с ним лично, тяжело входила потом в рутинный поток издательской жизни, так зажёг ее образ автора "закалённой стали". Вспоминая встречу с ним, она пишет: "Трудно, по-разному думалось. И когда один писатель, настойчиво расспрашивавший меня о Николае Алексеевиче, в конце сказал: "Сознайтесь, это страшно?" — я взглянула на него с изумлением и возразила: "Что вы — наоборот! Островский — лёгкий человек. Вот именно лёгкий! И по-настоящему жизнерадостный".

Можно понять и спрашивающего писателя и ответившую редакторшу. В редакторше угадывается генерация, давшая миру Зою Космодемьянскую и Любовь Шевцову, в писателе — просматриваются будущие представители наших "демократов-диссидентов" второй волны. Потому что первая волна, выраженная, скажем, А.Д.Сахаровым, — тоже героическая, её вдохновляли всё те бескорыстные идеи свободы, растоптанные потом алчными "демократами" второй волны. После сражения на поле боя приходят мародёры.