Опять осторожно выглянув в коридор и убедившись, что там никого, Тамара переместилась в спальню родителей. На комоде по-прежнему монолит-видеодвойка. Рядом музыкальный центр «Айва». На прикроватной тумбочке оправленная серебром малахитовая пепельница и два маминых золотых перстенька.

«Ничего не украдено. Странно. Что за грабители? Зачем же тогда они убили родителей? — Она сняла трубку и потерянно вслушалась в длинный гудок. — Какой у милиции номер? Ноль-один? Ноль-два? Ноль-три? Не помню. — Тамара сделала над собой усилие, сосредоточилась. — Ноль-один — это пожарные, ноль-три — скорая помощь. Значит, ноль-два». — Она надавила на кнопочки на сереньком аппарате.

— Милиция. Двадцать девятая.

— Здравствуйте, — на удивление спокойно сказала Тамара. — У меня убили родителей. Я пришла из школы домой и нашла их в зимнем саду. Их застрелили.

Она четко ответила на несколько коротких вопросов, дождалась:

— Наряд выслали. Жди. Никуда не уходи, девочка, и открой входную дверь.

Пробормотала:

— Она открыта.

Но телефонная трубка отозвалась ей короткими гудками.

Шок — но не болевой — сковал ее в тот момент, когда она собиралась положить трубку на место. Трубка так и осталась гудеть на тумбочке около телефона. А Тамара замерла, свернувшись калачиком на широкой кровати родителей. В глазах отрешенность, в голове пустота. И не было слез. Не было ничего…

Прибыв по вызову, наряд милиции обнаружил сначала открытую нараспашку дверь в богатый кирпичный коттедж. Потом — на втором этаже в помещении зимнего сада два стреляных трупа. И, наконец, в одной из комнат девочку-подростка, одетую в школьную форму, которая, лежа на кровати, безучастно смотрела в пустоту.

— Эй, дочка. Алло. Ты в порядке? — Пожилой старшина похлопал Тамару по плечику, слегка надавив, перевернул на спину. Она продолжала молча глядеть в никуда сухими глазами. — Скажи хоть что-нибудь. Ваня, — старшина повернулся к напарнику, — свяжись еще раз с отделением. Пусть, кроме прокуратуры пришлют… В общем, сам видишь. — Он кивнул на Тамару. — Нужен врач.

— Мама… Папа… — вдруг прошептала девочка сухими губами.

Внутри мусорского УАЗа воняет бензином. Затянутые металлической сеткой окошки заляпаны грязью настолько, что почти не пропускают света, и в «стакане», предназначенном для транспортировки задержанных, почти полный мрак. Железная лавочка вдоль борта настолько узка, что, когда «луноход» подбрасывает на ухабах, я удерживаюсь на ней только чудом. И с удивлением вижу, что, не в пример мне, и Гизель, и Касторка, расположившиеся напротив, чувствуют себя на этом насесте совершенно вольготно, смолят одну сигаретину за другой и, перебивая друг друга, повествуют нам с Дианой — дебютанткам — чего предстоит ожидать у клиента.

— Мы к нему отправляемся уже в пятый раз…

— …Нет, в четвертый…

— …Ну, пусть в четвертый. Не суть. Так вот, зовут его Юрик. Хотя на вид ему не меньше семидесяти, все равно Юрик. Какой-то местный туз… Да, вроде, еще и политик. Точно не знаю, мы его не расспрашивали.

— Импотент. Притом полный. Только и способен теребить без толку свой вялый. Мы с Гизелькой пидорасимся на диване, изображаем, типа, двух лесб. А он на нас лупит буркалы и тащится. Ну, конечно, хавки выкатывает от пуза…

— …И всегда, стоит нам только нарисоваться, отстегивает каждой по вмазке. Мы обкайфуемся и… Впрочем, вас это ведь не колышет. Вы ж не торчите.

— Мы не торчим, — цедит Диана, всем своим видом показывая, насколько ей омерзительны обе лесбы-наркоши, за дозу кайфа готовые вылизать задницу старому пердуну. Ее б, Дианина, воля, она побрезговала бы даже плюнуть в их сторону, не то что участвовать в их базарах о ширеве и старом хрыче-импотенте. Но сейчас хочешь не хочешь, а послушать полезно. — Вы в курсах, кто еще будет там кроме Юрика?

— Нет, не в курсах.

— Нянек там видели? Пересчитали? — Касторка задумчиво чешет накрученную, как у барана, башку.

— Вроде бы четверо.

— Каждый раз постоянные? — вмешиваюсь в разговор я.

— Ну.

— Не нукай, а отвечай. С зоны вас всегда конвоировали трое, как сейчас?

— Нет, — качает репой Касторка. — Всякий раз только Пурген. Только один.

А вот сегодня нам в топтуны отрядили сразу троих вэвэшных контрактников. С автоматами, черт побери! С этими не пошуткуешь. Это не старенький прапор Пурген, которого знает вся зона и который за всю свою жизнь не обидел и кошки. Это волки! И вытащили их из логова, отправив в сегодняшний ночной дозор, не иначе как из-за нас с Диной-Ди. И хоть это и глупо, но я польщена: с нами считаются, нас боятся настолько, что в качестве охранников отправили, пожалуй, самых профессиональных негодяев, каких смогли отыскать.

— Что там за хата? — спрашиваю я.

— Дворец! — От восторга Касторка даже захлебывается сигаретным дымом и кашляет. — Три этажа. Все блестит, все сверкает.

— Ладно, увидим, — небрежно бросает Диана, и я ощущаю у себя на ладони ее теплую руку. — Гердочка-Герда, — шепчет она. — И куда же мы с тобой, дуры, полезли? Уж не в золотую ли клетку?

— Скоро приедем, — обещает Гизель.

— Гердочка-Герда. — Левое ухо обдает жарким дыханием Дины. — А не помолиться ли нам сейчас о спасении наших заблудших душонок? Потом на это может не оказаться времени.

Как миноносец на крутой волне, переваливаясь с боку на бок на бездорожье, «мелодия» медленно, но уверенно ползет вперед.

— Гердочка-Герда… — Стыдно признаться, но чего-то меня бьет мандраж:

— Не менжуйся, Диана. Все будет о'кей. Думай о том, что у тебя впереди только… Невелик выбор. Или еще семь лет без права на помиловку или амнистию, или…

— Гердочка-Герда…

Знала бы ты, как я не хочу воевать. Но если так повернулась судьба, выбирать не приходится. И если нам суждено нынче влезть в большое дерьмо, мы сделаем это вместе. Два года уже везде и всегда… вместе…

О том, что судьба наградила его непутевым младшим братишкой, отец в присутствии дочери упоминал не единожды. «И в кого удался?» — вздыхал он. Тамара и сама давно отметила, что дядя Игнат даже внешне мало походит на старшего брата. В противоположность высокому, с крепкой спортивной фигурой, всегда подтянутому и уравновешенному отцу дядюшка был ниже его на полголовы, хилым, вечно наряженным в мешковатые слаксы, обладателем узких девчоночьих плечиков и выпирающего живота. Заезжая в гости, он всегда старался казаться солидным, строил, насколько хватало умения, из себя степенного бизнесмена новой российской формации, ничем не уступающего действительно удачливому старшему брату. Но стоило дяде забыть на секунду о том, что следует держать марку солидности, как он сразу же превращался в суетливого живчика, говорил быстро и сбивчиво, брызгая слюной и не давая возможности собеседнику вставить ни слова. Иногда, возбудившись, он начинал метаться по комнате. Размахивая руками и комично подергивая правой ногой. Потом вдруг успокаивался, разваливался в кресле и, эффектно щелкая крышечкой дорогой зажигалки, вновь корчил из себя солидного человека. До тех пор, пока снова не забывался и не начинал суетиться.