- Надо взять себя в руки, - наставительно говорил себе Гэрней. - Помни, спешить нельзя.

По крутому скату к нему бежал человек, и Гэрней, не спеша, пошел ему навстречу. Это был тот самый человек, с которым он давеча разговаривал на платформе.

- Есть что-нибудь новое? - спросил Гэрней.

- Да, получено известие окольным путем, через Сальташ. Так и есть. Везде чума. Они сами не знают, когда ждать следующего поезда…

Дни вырастали в недели, а поезда все не ходили: Торговля стала; цены на съестные припасы все росли. Рыба имелась на рынке, но не в изобилии, и внутренние города, как Труро и Добин, организовали постоянное моторное сообщение с прибрежными селениями, с целью скупки рыбы прямо на месте, у рыбаков. Но через неделю пришлось обратиться к услугам лошадей, за отсутствием бензина.

А через три недели вошла в обычай система обмена, по крайней мере, между фермерами и рыбаками Корнуэльса. Люди убедились в бесполезности золота, серебра и меди, как знаков обмена, и просто обменивали одни продукты на другие, например, яйца на рыбу. Корнуэльс, может быть, и мог бы прожить таким образом, своими средствами, так как голод и лишения быстро уменьшали его и без того небольшое население, но, в конце концов, чума была занесена и сюда, - пароходом, посланным за рыбой из Кардифа…

Распространение новой чумной эпидемии в Лондоне и, вообще, на земном шаре, и ранних стадиях, сопровождалось приблизительно теми же явлениями, какие наблюдались во время чумы 1665 года. Запертые дома, опустелые улицы, ямы, куда трупы сваливались, как попало, развитие всякого рода эксцессов, различные проявления страха, стойкости и мужества - все это свидетельствовало о том, что человечество, в среднем, очень мало изменилось, в сравнении с семнадцатым веком. Разница всего заметней сказывалась в том, что население Лондона чрезвычайно быстро обнищало и начало голодать. Даже еще до того, как чума достигла Англии, недостаток съестных припасов уже давал себя чувствовать с такою силой, которая наглядно подтверждала правдивость заявления великого экономиста, что Англии не просуществовать и трех месяцев при закрытых дверях.

.С появлением же чумы Лондон остался при собственных ресурсах, очень скудных. Огромный город, производивший лишь предметы роскоши, ничего не прибавляя к тем существенным материалам, которыми держится жизнь, мгновенно очутился в положении Парижа зимой 1870-1871 года, с той только разницей, что население Лондона быстро убывало вследствие эмиграции и ещё больше - вследствие чумы. И, тем не менее, еще значительная часть этого населения со слепым упорством цеплялась за единственную жизнь, какой оно умело жить.

Taк, например, Джордж Гослинг, во многих отношениях, поставленный в более благоприятные условия, чем обыкновенный обыватель, упорно не покидал своего дома в Вистерии-Гров, пока его не выжило оттуда отсутствие воды.

- Ну, что ж, поезжай в деревню размышлять быстротой - Гослинг нарушил один из великих законов, которые он до тех пор неуклонно соблюдал. Конторы и склады его хозяев в Барбикане были заперты (временно, как предполагалось) и сами хозяева уехали неведомо куда. Но у Гослинга были свои ключи от всех складов и, когда семья его начала голодать, он решил съездить в Сити и заимообразно (он усиленно подчеркивал это слово) запастись кое-какими необходимыми для жизни припасами в складах своей фирмы.

Он сговорился с приятелем, тоже церковным старостой церкви Св. Евангелиста Иоанна, торговцем углем, у которого, следовательно, были в распоряжении лошади и фургоны.

Они сговорились обо всех деталях. Это был еще один пример возрождения старых методов обмена. Взамен лошади и фургона Гослинг предоставлял в распоряжение приятеля свои возможности и знания. По причинам, вполне понятным, третьих лиц они в свой план не посвящали, и Буст, торговец углем, правил сам одним фургоном, а Гослинг другим, вернее, шел впереди него, так как после первой попытки править, он решил, что безопаснее будет вести лошадь под уздцы, чем идти за ней, вблизи ее копыт.

Набег произвели вполне успешно. Буст обо всем подумал, и бесценный груз жестянок с мясными, овощными и фруктовыми консервами был скрыт большим брезентом от завистливых взоров голодных прохожих - по лондонским улицам в те дни шлялось без дела много всякого народа, а Буст и Гослинг, в платьях, перепачканных углем, на обратном пути все время кричали «Чума! Чума!», давая тем понять, что они везут трупы зачумленных. Их не раз останавливали, прося свезти v на кладбище еще парочку трупов, но они отговаривались тем, что телеги и без того полны до верху - на одну погрузку, ушло шесть часов. И в этот день не только те, кто обращался к Гослингу и Бусту, часами ждали, чтобы от них увезли их мертвецов.

Гослинг вернулся домой, ликуя, хоть его и мучил страх, что он мог заразиться от тех трупов, которые пытались взвалить на его телегу. Награбленную провизию сложили в одной из нижних комнат, с помощью миссис Гослинг и обеих барышень, работавших два с половиной часа, не покладая рук; а затем, завесили окна, заперли двери и стали дожидаться, когда пройдет весь этот ужас.

Буст умер от чумы двое суток спустя, но, так как после него остались жена и четыре дочки, награбленное не пропало даром.

Почти две недели после этого набега Гослинги сидели запершись в своем домике в Вистерии-Грове, так как и они, подобно большинству англичан, еще не осмыслили всего значения того факта, что женщины почти не заражались. Среди женщин заболеваний было всего 8 %, да и то умирали только пожилые, старше пятидесяти лет. Когда в Европу впервые донеслись слухи о чуме, об этой странной, небывалой дотоле невосприимчивости женщин к новой эпидемии много говорили и писали. Эта пикантная особенность новой болезни вызывала даже больше интереса, чем усиленная смертность среди мужчин. Но когда угроза повисла над самой Европой, это странное предпочтение, оказываемое неведомой бактерией мужчинам, отошло на второй план перед более насущными жизненными интересами. И женщины семейства Гослинг, как и большинство других женщин, боялись заразы не меньше мужчин, оправдывая свои страхи тем, что, ведь, все-таки, были же и женщины, умиравшие от этой болезни.

Гослинги всегда жили между собой довольно мирно, и семейную жизнь их соседи ставили в пример. Глава семьи уходил из дому в 8 ч. 15 м., а в 7 ч 15 м. неукоснительно возвращался, и только по воскресеньям, когда шел дождь и нельзя было пойти гулять, в доме иной раз от скуки вспыхивала перебранка.

Но теперь, когда пришлось жить все время взаперти, в этом маленьком домике, под гнетом страха и без всяких интересов или развлечений, приходящих извне, члены семейства Гослинг предстали друг перед другом в новом свете. Уже через два дня во всех четверых кипело глухое раздражение, сдерживаемое лишь узами условной привязанности.

На третий день атмосфера стала такой гнетущей, что взрыв был неизбежен. И утром разразилась гроза.

У Гослинга вышел весь табак и он решил, что, при данных обстоятельствах безопаснее будет послать Бланш или Милли, чем идти самому. И, с, преувеличенной, напускной небрежностью, сказал:

- Послушай-ка, Милли, ты бы сходила мне в лавочку за табаком.

- Нет уж, увольте. Не пойду! - был решительный ответ.

- Это почему же так? - осведомился Гослинг.

Милли пожала плечами и кликнула сестру:

- Бланш, отец хочет нас послать за чем-то. Ты пойдешь? Бланш, с пыльной тряпкой в руках, появилась в дверях.

- Почему же он сам не сходит?

- Потому, - ответил папаша, уже побагровев, но сдерживаясь и выбирая слова: - потому, что мужчины подвержены заразе, а женщины нет.