Кира недоверчиво подняла брови:

— Так уж и всю?

— Чую, к чему ты ведешь, детка, — отмахнулся Кэно, потупил угрюмый взор и потер рукой шею. — О прошлом говорить я не буду.

Женщина крепко обняла его:

— Ты старый дурак. Я до смерти боялась, что навсегда потеряю тебя! И, каждый день думая о тебе, я чувствовала это как груз — то, что я не знаю тебя, не знаю твоей истории так, как ты знаешь мою. Шайтан, как тяжелый груз!

— Я тебя услышал, — понуро прошептал Кэно. — Но прежде чем просить о таком, будь уверена, что не пожалеешь.

— Нет, мы что, зря столько кровищи и грязи хлебнули? — вмешался в разговор Джарек. — И сейчас вместе под Богом ходим. Все свои! Или что еще тебе не так?!

Кэно понял — раз уж этот разговор начался, придется говорить. Он сделал несколько глотков пива и начал объяснять:

— Ну, что я могу сказать хорошего? Родился я в год Черного Дракона, и я ровесник своего родного клана. Не странно ли после этого, что кого-то еще удивляет моя вера в судьбу? Остальные части даты по хер — я никогда не праздновал. Чего праздновать? Что прошел еще один год жизни, что смерть все ближе? Это ересь даже для смертника! Почти пятьдесят лет жизни я отдал преступному миру. А что, сука, могло быть иначе для сына наркоманки и серийного убийцы?! — главарь анархистов не стал дожидаться реакции товарищей на свое страшное признание и продолжил. — В пригороде Перта, на родине австралийского быдла, за заборами частной собственности может происходить все, что угодно, и никто никогда не узнает. И мой отец там был, считай, как «Красный дракон» — мафия и власть в одном лице. Он, мать его, занимал очень высокий пост на тамошнем металлургическом заводе. И убивал людей по собственной прихоти, не обязательно конкурентов. Просто потому, что нравилось. Он пытал их не хуже Тремора — мир праху его — а, может, даже «лучше»… Короче, вы поняли. Гребаный маньяк, защищенный властью! Я рано прознал об этом, даже очень. Меня никто и не думал щадить, матери почти всегда было на меня начхать, она только срывала на мне свою злобу. Злобу на власть, которая довела ее до того, что ей, считай, сорвало крышу! Только когда она была под наркотиками, она была прекрасной. Просто прекрасной! Умиротворенной. Кто угодно, увидь ее тогда, поверил бы, что только так можно действительно обрести какой-то гребаный внутренний мир. Тогда она даже восхищалась мной, что бы я ни делал. Дрался на улице, воровал — она говорила, что с этим не пропаду. Я лет в пять, если не раньше, начал воровать деньги, сначала у нее, а потом у всех подряд на улице. А она спивалась, закидывалась, угасала… Сука, это же разве можно назвать жизнью, мать ее?! Если какие игры и помню, типа как из нормального детства, то только в пиратов. У меня были книжки про пиратов… Может, только ради них я и научился читать, потому что… всегда, когда мать пыталась меня чему-то учить, она меня избивала, да, до кровавых соплей. Но, сука, я не злюсь! А еще там на улицах летали такие попугаи, мелкие, красно-синие. Их можно было приманить едой, и они спокойно садились на руку или на плечо. И я воображал себя пиратом. Говардом Пушечное Ядро, мать моя женщина! — Кэно хрипло рассмеялся с выражением бесконечной боли во взгляде. — Свое настоящее имя я ненавидел уже тогда. Может, пиратское прозвище и эти попугаи… Вспомнил: розелла. Вот это все, что у меня было хорошего, и то недолго. Увы, они не дрессируются.

— Украл бы дрессированного, в чем проблема? — усмехнулся Джарек, пытаясь как-то разрядить гнетущую обстановку тяжелой беседы. — Твое уголовное дело прям заиграло бы новыми красками, если бы среди всех убийств и терактов там была кража попугая.

— Кобра, врежь этому кретину! — лениво бросил Кэно и, схватившись за голову, отчаянно потер левый глаз. — Сука, че ж это так больно вспоминать-то?! Хуже, чем ее смерть… Которая была лишь вопросом времени, и я это понимал. В том возрасте, в котором о таком даже думать не надо, чтоб его! Я не знаю, как ее вообще не убрали подельники отца — ведь это она его сдала, когда случайно узнала о его гребаном «хобби»! Это случилось в период ее беременности, но избавляться от меня было уже поздно — иначе она бы однозначно это сделала! Но она всегда проклинала власть. После смерти матери я без сожалений оставил дом, где иногда хозяйничали подельники отца, пока он сидел — я не хотел, чтобы они сделали из меня его преемника, на хер это! Уж лучше было скитаться, воровать все, что плохо лежало. Начал ходить в тир, учился стрелять. Херово звучит, но я… готовился к преступной жизни. Этим и жил. Однажды пришлось вернуться в свой старый гребаный дом, в это проклятое место. Мне был нужен парацетамол. Ночью я зашел на кухню, и… Тот момент я помню, как сейчас: темнота, разбитое окно, нож, всаженный в кухонный стол, на столе три бутылки не самого приличного бренди, две из них уже пусты, а за столом сидит, сгорбив спину, небритый пьяный донельзя мужик с ужасно тяжелым взглядом. Меня, сука, дрожь пробрала от вида его безумных глаз и кровожадного оскала белых зубов, который должен был считаться улыбкой. «А-а, это ты, сукин сын, — произнес он. — Ну что, подойдешь и обнимешь отца?». И я, сука, просто прозрел. Я понял, за что меня ненавидела мать — я был на него похож, как гребаная ксерокопия! Гребаная копия убийцы, только что вернувшегося из тюрьмы! У него не было ни мотивов, ни оправданий. Он, мать его, просто периодически слышал зов — и тогда, отдавшись ему, убивал людей. Вот так, пользуясь властью, мог делать что угодно, и даже когда мать сдала его со всеми потрохами, следствие ни хера не нашло! На заводе ведь так удобно сжигать трупы! В итоге он сел на двенадцать лет только за коррупцию. Сколько людей он порешил — хер кто знает, и все сошло ему с рук вот так, на раз, играючи! Никаких, сука, следов! Вот она, власть со своим оскалом, а! Он кровожадно, так самодовольно улыбнулся и спросил: «Где мать?». «Там, откуда не возвращаются», — отвечаю. А он расхохотался. Натурально как гребаный психопат. Как думаешь, детка, что я сделал? — анархист обратился к Кире, но даже не взглянул на нее — его взгляд уперся в землю под ногами. — Деру дал? Ни хера подобного! А я тебе скажу: я нож достал. Он на меня взглянул блестящими, совсем пьяными глазами и говорит: «Значит так. На всю жизнь запомни. Драться и убивать надо по-честному. С чем на тебя идут, с тем и ты иди. А если против тебя безоружный, никогда не доставай ножа. Я всегда убивал честно, я давал шанс всем этим почившим неудачникам. Так что то, что с ними было потом, они сами честно заслужили. Выживает сильнейший. Усвоил? Еще и на родного отца замахнулся, выродок! На того, кто тебе, сучьему сыну, родиться помог!».

— И что? — проронил Кобра, слушая рассказ, затаив дыхание.

— Что? — повторил Кэно отрешенно. — Нож я бросил. Он сидит, смеется, попивает свой дешевый бренди. Я уже сказал, что пришел, потому что был болен. Хер знает точно, чем — может, воспалением легких. У меня пятна стояли пред глазами, жар просто валил с ног, я выкашливал чистую кровь, но в тот момент… я совсем не чувствовал боли в груди. До этого все внутри болело, я понимал, что без таблеток не выберусь! А тут ничего. Просто такой гнев, что перестаешь чувствовать любую боль. Я впервые узнал, что так бывает. И я… Я убил его. Разбитой бутылкой. Несколько раз всадил ему «розочку» в шею, вот так, и рука, сука, не дрогнула! Стекло перерезало все артерии. Кровь лилась фонтаном. А я стою и смотрю, и ничего не чувствую. Такая вот херня. Первым человеком, которого я убил, был мой собственный отец, — тут главарь посмотрел на Киру с опаской, в самую глубину ее льдисто-серых глаз, но женщина слушала его слова без отвращения или страха, а в мужественном спокойствии. Это предало ему какую-то долю уверенности, и Кэно снова заговорил: — Может, именно тот гнев помог мне выкарабкаться. Это покруче, чем парацетамол. Мне свезло, что я был так зол, а он так мертвецки пьян. И именно в этот день! Судьба, мать ее! Быть преступником, детка, мне на роду написано. И разве у такого ублюдка может быть другой удел?

— Хватит! — перебила его Кира. Она не хотела слушать подобные самоуничижения. — Рассказывай дальше.

— Что дальше? — не понял Кэно.

— Все, — ответила Кира.

— Мы по-прежнему все свои, Кэно, — заверил его Джарек, и Кобра тоже кивнул: — Мы все поймем.

Кэно не мог до конца однозначно им поверить. Казалось, он боялся собственной правды. И, конечно, не хотел боли, которую всегда несли воспоминания о прошлом. Но в то же время ему думалось, что когда он выскажется — впервые за много лет поведает кому-то, что творится в его душе — ему станет хоть немного легче. И все же он не был уверен. Он рыгнул — пиво не унималось в желудке. Что-то в душе подстрекало рассказать. Так должно было стать легче.

— Если так хотите, — промолвил он сиплым шепотом, — я расскажу вам все. Только… — Кэно замялся, но все же решился на просьбу: — Джарек. Принеси водки.

Товарищ выполнил просьбу без единого слова. Кэно открыл бутылку, сделал несколько глотков прямо из горла, лег на бетонном пороге, положив голову Кире на колени, и продолжил свою исповедь. Глаза товарищей были устремлены на главаря клана, но он по-прежнему глядел в одну точку перед собой, ничего не замечая. Анархисты слушали его, боясь проронить хоть один звук. Они слушали подлинную историю «Черного дракона».

17. Отцы террора

Тебе дадут знак!

Тебе дадут ствол!

Тебе дадут флаг!

Тебе дадут штык!

Тебе дадут знак!

Тебе дадут кол!

Тебе дадут танк!

Тебе дадут цепь!

Тебе дадут знак!

Тебе дадут лом!

Тебе дадут кнут!

Тебе дадут гроб.

Тебе дадут знак.

Группа «Ария» «Тебе дадут знак»

— Нам не нужен их кодекс чести! — кричал Морихей Уехиба в 1952 году, стоя перед сотней анархистов. — Кому нужны правила, по которым нужно вести честный бой, когда они все равно будут делать то, что скомандуют им денежные мешки у власти?! Пусть эти шавки и дальше лижут ноги своих хозяев! Но мы — не рабы! Не важно, как ты умрешь, главное, за что ты сложишь голову! Не важно, как ты убиваешь людей! Главное, что выживает сильнейший! Их кодекс чести — их слабость, сомнение, закравшееся в душу каждого из «Красных драконов»! Их страсть к наживе и богатству — их слабость, отсутствие настоящей высокой цели! Их мысли о мировом господстве — пустые слова, ибо миром правят те, у кого есть авторитет! Иная власть — насилие над человеческой свободой! За свободу и авторитет! За анархию!