Он не знал, где находится и как сюда попал. На него напали в подъезде собственного дома, ударив чём-то тяжёлым по голове, и он потерял сознание. Когда он очнулся и открыл глаза, то оказался себя уже в этой вонючей комнатенке.

Он попытался спросить, что происходит, но прежде чем он успел договорить, незнакомец нанес жестокий удар по лицу деревянной битой, сломав левую скулу, выбив несколько зубов и оставив на лице страшный кровоподтек.

И это было только начало.

Дверь за его спиной открывалась с завидной регулярностью, в нее один за другим входили и выходили новые незнакомцы, и все они избивали его с молчаливой жестокостью, чтобы в его теле не осталось ни одной целой кости. Теперь боль стала настолько мучительной и всепоглощающей, что он даже не мог определить, где конкретно она гнездится, хотя коленные чашечки, превращенные теперь в бесформенное месиво, говорили о том, что, как бы ни сложилась дальнейшая судьба, ходить он уже никогда не сможет.

Он по-прежнему не знал, где находится и почему его сюда привезли. Не знал, что за люди его избивают И самое страшное, не знал, чего именно они хотят.

С тех пор как его стали пытать, ему так и не задали ни единого вопроса.

И вот дверь за его спиной вновь открылась.

На этот раз он даже не попытался обернуться, чтобы увидеть вошедшего; вместо этого он закрыл глаза, наклонил голову и стал ждать, когда на него обрушится неизбежный град ударов.

На этот раз, однако, ничего не произошло. Он так и сидел, не открывая глаз, но по звуку шагов определил, что в комнату вошли несколько человек и встали напротив. Побуждаемый любопытством, он открыл единственный здоровый глаз — второй безнадежно заплыл — и увидел, что перед ним оказался стол и стул, на столе — лампа на гибкой подставке, бутылка красного вина и два стакана. На миг у него появилось бредовое чувство, будто бы он в ресторане и ждет, пока ему принесут обед. В отчаянии он почти поверил, что пытки кончились, эти люди осознали свою ошибку и теперь пришли сюда принести свои извинения.

К сожалению, эта надежда быстро развеялась, когда его палачи молча удалились, закрыв за собой дверь и даже не подумав его развязать.

Избитый в кровь человек уставился на скромную бутылку без этикетки, подобно одинокому путнику в пустыне, мечтающему о глотке благословенной жидкости, чтобы избавиться от мерзкого вкуса желчи и крови, отчаянно саднящего горло.

Возможно, именно поэтому он не заметил еще одного человека, который вошел в комнату и стоял с другой стороны стола.

— Угощайтесь, — неожиданно любезно произнёс незнакомец с сильным немецким акцентом.

Пытаясь разглядеть вошедшего, узник заморгал и прищурился, пока перед его глазами не сложилась более или менее четкая картина.

Перед ним стоял офицер наводящего ужас гестапо в характерном чёрном мундире, с красной повязкой с изображением свастики на правом рукаве. Он покачал головой и озабоченно цокнул языком.

— Вот ведь звери! — воскликнул он и тут же отдал кому-то приказ по-немецки.

В комнату немедленно вошёл ещё один незнакомец и перерезал верёвки, привязывающие узника к стулу.

Несчастный завалился на стол, словно марионетка, у которой перерезали держащие ее нити. Его голова и плечи бессильно ударились о деревянную поверхность, оставив на ней кровавый след.

— Ах, прошу прощения, — повторил офицер, садясь. — Эти люди превысили свои полномочия и будут наказаны. Обычно мы никогда так себя не ведем.

Узник повернул голову, не в силах ответить, и бросил на собеседника затуманенный взгляд.

Он не мог понять, ослепил ли его свет лампы, или же это игра его собственной сетчатки, несомненно, пострадавшей от ударов, но ему показалось, что у офицера очень белая кожа, какой он никогда не встречал. На миг ему подумалось, что это, возможно, какой-то эксцентричный макияж, вроде того, каким пользовались дворяне при дворе Людовика XIV. Но потом он заметил, что и волосы, торчащие из-под черной фуражки, тоже совершенно белы, как и бесцветные глаза с черными точками зрачков; эти глаза, словно лишенные каких-либо чувств, смотрели на него с беспощадным равнодушием, по-акульи. Узник понял, что перед ним альбинос.

— Позвольте представиться: гауптштурмфюрер Юрген Хегель, — сказал тот, откупоривая бутылку вина и наливая в каждый стакан щедрую порцию. — Прошу вас, выпейте. Вам сразу станет лучше.

Узник слегка приподнял голову, пытаясь опереться подбородком, и протянул руку, чтобы дотянуться до стакана.

— Я... — с трудом выговорил он. — Я...

— О, вам нет нужды представляться, — остановил его нацист все тем же жестом. — Мы прекрасно знаем, кто вы такой.

На это уверенное заявление узник ответил растерянным взглядом; затем, протянув руку, что стоило ему неимоверных усилий, с трудом взял стакан с вином и, протащив его по столу, поднес ко рту.

— Но... но п-почему?.. — заикаясь пробормотал он.

— Вы сами прекрасно знаете, — ответил немец. — Дайте мне необходимую информацию, и я тут же позволю вам покинуть это помещение.

— Какую... информацию?.. — пролепетал он, почти касаясь губами края стакана и понимая, что в любом случае живым его не отпустят. — Я ничего не знаю...

Хегель почувствовал, как внутри зреет ярость. Этот ничтожный человечишко ещё смеет сопротивляться, когда ему оказали особую милость, дав последнюю возможность заговорить!

Почему все они так упираются? Сколько раз, сам не свой от ярости, задавался он этим вопросом! Как бы он ни был с ними щедр и добр. Все эти ничтожества презирали его, отказываясь сотрудничать.

Всем своим поведением они выказывали презрение к рейху.

К гестапо.

И к нему самому.

Юрген Хёгель всегда был объектом презрения и злобных насмешек из-за своего альбинизма — с самого раннего детства и до тех пор, пока не поступил в университет. «Муха в молоке», «глиста в обмороке», «бледная спирохета» — это были еще самые приличные из тех прозвищ, которыми его награждали. Однако, стоило ему вступить в партию, и больше никто не смел над ним смеяться. Все, кто насмехался над ним в минувшие годы, все без исключения, были обвинены в различных преступлениях против Третьего Рейха благодаря этому безупречному и безжалостному агенту недавно созднной тайной полиции — и больше никогда и никому из них не пришлось смеяться. Ни над ним, ни над кем-либо еще.

Хегеля воодушевляла мысль показать и этому унтерменшу, какие серьезные последствия ждут за подобное презрение. Вообще-то, будет очень приятно их показать.

Не говоря ни слова, он резко поднялся со стула, перегнулся через стол и стиснул запястье узника.

Не в силах сопротивляться, раздетый догола человек бросил невольный взгляд на схватившую его руку, на которой блеснуло серебряное кольцо с черепом и скрещёнными костями; ужасное кольцо Тоттенкопф, символ гестапо. Подняв взгляд, он увидел в руке альбиноса кинжал с такой же свастикой, как на рукаве, и дьявольскую улыбку на лице.

А через мгновение как кинжал вонзился в стол и одним ударом отсек ему мизинец.

Узник дико закричал.

Вахта Жюли закончилась, и теперь у штурвала стоял Райли в компании Джека, держа курс под полуденными лучами солнца по буколически спокойному морю.

Внутри маленькой деревянной рубки «Пингаррона», между громоздкой рацией, навигационными приборами и рацией, креслом рулевого и внушительным магнитным компасом, оставалось не так много места, чтобы вместить даже двух человек. Так что Джеку пришлось хорошо постараться, чтобы протиснуть в дверь свое громоздкое тело и угнездиться внутри с чашечкой кофе, который он теперь с удовольствием смаковал.

— Ты правда в это веришь? — спросил он, делая новый глоток.

— Ты о чем? — спросил капитан Райли, не глядя на него и не выпуская из рук штурвала.

— Сам знаешь... Ты правда веришь, что этот тип — просто австрийский торговец, бежавший от преследований нацистов? А вот мне так не кажется.