Она рассказала ему всю свою жизнь, она призналась ему во всем. Она читала ему письма своих любовников и потом сжигала их в камине на его глазах. Веня был смущен ее признаниями и тронут ее откровенностью. Он не расспрашивал ее так, как ревнивцы расспрашивают своих любовниц, у которых были романы до встречи с ними. Но Шурочка сама возвращалась вновь и вновь к своим приключениям, подробно повествуя о своих падениях и пороках. Она постепенно ввела Веню в свой мир, нескромный и легкомысленный, чувственный и свободный, забавный и нежный. И Веня, выслушав какую-нибудь историю Шурочки, спешил высказать ей свои сентенции о желанной чистоте, о высшем благе и о несовершенстве земной любви. Она кивала покорно своей белокурой головкой и соглашалась с ним во всем.

Однажды они сидели в Люксембургском саду около fontaine de Medicis11 она с романом в руках, он с альбомом, куда он зарисовывал ее профиль.

Шурочка в рассеянности уронила желтую книжку и, мечтательно устремив глаза в воду, где плавали золотые рыбки, начала рассказывать новые подробности об одном из своих приключений.

- Ты не поверишь, Веня, как я тогда низко пала, - говорила она шепотом, взволнованная, по-видимому, воспоминанием. - Я так любила его ласки, так любила... Он стал изменять мне, он меня прогнал наконец... Но я не могла не ходить к нему. Он и теперь живет здесь, совсем близко, на rue de Tournon... Представь себе, я пришла к нему однажды, а у него была другая женщина, румынка. Он был пьяный и сказал мне: "Ах, и ты пришла... Хорошо... Проведем эту ночь втроем..."

- И ты осталась? - спросил Веня, хмурясь.

- Конечно, осталась, - виновато улыбнулась Шурочка и нагнулась, чтобы поднять книжку.

- Это ужасно, - пробормотал Веня. - Впрочем, теперь все будет по-иному. Ты понимаешь? В любви есть надежда на вечную гармонию и на вечную жизнь... А когда мужчина и женщина соединяются и у них рождаются дети - это свидетельствует о несовершенстве любви...

- Почему?

- Потому что вместо личного бессмертия возникает новое звено в этой тленной жизни - ребенок... Это как дурная бесконечность. Понимаешь? Родить ребенка и знать, что он обречен на смерть, как и сам ты...

- Да, это грустно, - вздохнула Шурочка. - Но у меня не было детей, и мне почему-то кажется, что их и не будет у меня никогда...

- Это все равно. Важно то, что они м о г у т быть.

- Ах! - вскрикнула вдруг Шурочка и схватила Веню за руку. - Это он!

- Где? Кто?

- Около фонтана... Тот самый актер с rue de Tournon...

- Он актер?

- Да. У него маленькие светлые усы.

- Я вижу... Пойдем домой, Шурочка.

- Подожди. Смотри: он мне кланяется... Какой нахал... Высокий малый в белых штанах и в соломенной шляпе на затылке весело улыбался и кивал Шурочке.

- Я к нему подойду... А? - смущенно проговорила Шурочка, не решаясь взглянуть на Веню.

- Как хочешь... А я домой пойду.

Он закрыл альбом и встал.

- Не уходи, не уходи, - сказала Шурочка, цепляясь за его рукав.

Но он отвернулся и зашагал к выходу.

IV

Когда Веня вернулся к себе в мастерскую - один, без Шурочки, ему показалось, что в комнате пусто и скучно. И то, что на кровати валяется юбка Шурочки, а рядом на полу стоят ее маленькие башмачки, как-то странно повлияло на Веню. У него вдруг сильно забилось сердце, он покраснел, и ему вдруг стало стыдно и грустно. Он вспомнил сентенции, которые он произносил каждый раз, когда Шурочка говорила о любви, вспомнил, как они спали на этой постели, стараясь не коснуться друг друга...

- Страсть унижает человека, а художник должен быть свободным и гордым, - сказал Веня громко, как будто в комнате был еще кто-то, кто мог услышать его слова.

Веня взял кисть и, выпустив из тюбика на палитру краску, стал ожесточенно писать начатый nature morte12. Однако Веня поработал так не более десяти минут. Стремительно схватил шляпу и, сунув в банку кисть, он бросился вон из комнаты и, натыкаясь на прохожих, побежал в Люксембургский сад прямо к фонтану Медичей. Шурочки там не было. Веня посидел около бассейна с рыбками, потом пошел смотреть, как играют в теннис, потом купил в киоске "Matin"13 и попробовал читать, но строчки мелькали у него перед глазами и чтение совсем не ладилось. Мерещились почему-то башмачки Шурочки и актер с rue de Tournon.

Веня в рассеянности вышел из сада и побрел по avenue de l'Observateur. Каштаны стояли недвижно, запыленные и усталые, изнемогая под лучами июньского солнца. Пахло бензином от автомобилей. Прохожих было немного. Все сидели в кафе за аперитивами6: был шестой час. Но Веничке не хотелось ни пить, ни есть. И Париж ему показался скучным и душным.

"Надо в Сен-Клу уехать или в Медон что ли", - подумал он, шагая по горячему песку.

Веничка не заметил, как очутился на углу бульвара Монпарнас перед столиками кафе, выдвинутыми на улицу. Он присел на скамейку и как-то неожиданно для самого себя крикнул гарсону:

- Абсент14, пожалуйста.

Пока таял сахар на ножичке и сладкие капли падали в зеленую влагу, Веничка думал о том, как прекрасно целомудрие и как ужасны чувственные наслаждения.

"Бедная Шурочка не может предаваться чистому созерцанию, потому что ее кровь отравлена вожделением и она забыла, какое счастье быть невинной".

В это время Веничка взглянул на свой абсент и покраснел. Несколько раз давал он себе слово не пить этого пьяного яда, но время от времени его все-таки тянуло к столику кафе и ему снова хотелось испытать легкое приятнее головокружение, хотелось опять изведать это странное чувство безответственности и фантастической свободы.

И Веничка приник губами к изумрудной влаге. После второго стакана он уже смотрел на себя со стороны с добродушною иронией: "Как-то художник Павлушин покажется на глаза Шурочке. Она ведь, пожалуй, заметит, что Веничка не способен теперь к чистому созерцанию".

Улыбаясь, Веня пробормотал:

- Анкор, сильву пле!15

Гарсон принес ему третий стакан.

Когда Веничка, допив свой абсент, встал и пошел домой, у него во всем теле было ощущение легкости, и строгие скучные мысли исчезли сами собою. Он шел торопливо, размахивая тростью, и представлял себе, как Шурочка ждет его сейчас в мастерской и как он скажет ей что-нибудь дружеское и нежное.

"Только не надо к ней близко подходить, - подумал он, - а то она почувствует запах абсента".

И эта лукавая мысль совсем развеселила Веню.

Но когда Веня вернулся домой, Шурочки в мастерской еще не было, и это показалось ему странным. Он попробовал работать, но из этого ничего не вышло. Был уже восьмой час. Веня, походив из угла в угол, решил вдруг поехать на Монмартр: он уже отвык сидеть дома один. Ему захотелось толпы, шума, электрического света, и он опять вышел из мастерской, сел у "Одеона" в автобус и, стараясь не думать о Шурочке, принялся разглядывать своих случайных спутников. Но и это не помогло. Ему мерещились глаза Шурочки, ее рыжие волосы, маленькие руки. Он слышал ее голос, негромкий смех, чувствовал запах фиалки - ее любимых духов.

На Монмартре Веничка ходил из кинематографа в кафе, из кафе в бар, тянул через трубочку лимонад со льдом, рассуждал сам с собою вслух, а когда девицы заговаривали с ним, он, по своему обыкновению, отвечал им по-русски и они как будто его понимали.

Но то, что Шурочки не было дома, беспокоило его, и когда он вспомнил об актере с rue de Tournon, ему захотелось опять пить абсент, и он не удержался и выпил еще один стакан, на этот раз без сахара, в каком-то грязном баре, на перекрестке, у остановки автобусов.

В полночь, однако, он был дома. Прежде чем войти к себе в комнату, он постучал:

- Шурочка! Вы здесь?

Никто не откликнулся. Он вошел. На постели по-прежнему валялась юбка и на полу стояли башмачки.

- Шурочка! Я люблю тебя! - сказал Веня тихо и оглянулся. В комнате никого не было.

- Я люблю тебя! - повторил он еще тише.

- Я никогда не буду говорить тебе о высшем знании, о нравственном долге, - сказал он так, как будто бы Шурочка была тут, рядом, около него. Я буду покорен и молчалив. Слышишь, Шурочка? Я буду целовать твои ноги и совсем не буду рассуждать о том, какая д о л ж н а быть любовь... Любовь всегда разная... И она всегда одна, всегда неизменная... У меня путаются мысли в голове... Но ты сама прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Хочешь, Шурочка, я тебя возьму на руки и отнесу в Сен-Клу, например? Мы там с тобою поселимся в маленьком отеле, и я там буду писать твой портрет... Я тебя напишу теперь по-новому, потому что во мне что-то открылось...