Я только что читал заметки, проясняющие биографию Томного, и уяснил: худшее, что могут сделать родители, — это чего-то ожидать от своего ребенка. Не то чтобы к этому сводится вся соль психологии, но есть в этом своя сермяжная правда. Родители Томного на свой манер понизили планку ожиданий, возлагавшихся ими на сына. Вначале их целью был идеал: они хотели от него взаимодействия, однако, по мере того как текли месяцы, перерастая в годы, а он по-прежнему не издавал ни звука, они умерили свои ожидания и стали надеяться хоть на какую-нибудь реакцию с его стороны. Как я тебе уже говорил, они были самыми обычными, с тягой ко всему правильному, людьми, вовсе не из тех, кто вечера напролет смотрит фильмы с насилием и жестокостями, оглашая тихие пригороды рикошетной пальбой из «Узи» — но именно этим они и занялись, надеясь, что их сынок, жуя попкорн, вскоре возьмется подражать этим ужастикам и превратится в драчуна. По меньшей мере, они ожидали от него какой-нибудь цветистой брани. Но — ничего. Отец (тайком от жены) даже испробовал на сыне несколько видеокассет с мягким порно, уповая на то, что, возможно, любопытство или смущение заставят его заговорить. Снова — ничего. Последнее, что они сделали, прежде чем пуститься в неизведанные воды психотерапии, — это оставили сына одного посреди деревенской площади, когда проводили отпуск в Провансе. Из окна гостиничного номера они наблюдали, как Томный прохаживается взад-вперед в поисках родителей. Он съел несколько мороженых и почти все время смотрел на небо. Но они-то хотели вовсе не такой реакции. Они-то думали, что, быть может, он сломится и побежит к какому-нибудь бедолаге жандарму, начнет звать маму с папой; они полагали, что страх остаться в одиночестве наконец поможет прорвать словесную плотину. Ничего подобного.

Да, этот мальчишка твердо решил не раскрывать рта. Случай, к которому многие мои коллеги-лопухи мечтали бы приложить руки. Подумать только, Сэд, что я оказался таким счастливчиком, а?

Но я раздражаюсь, Сэд, когда подбираюсь к тому моменту, где, по-моему, пора уже взяться за дело и перестать просто любоваться видами. Там, в институте, люди думают, что я вроде как в оплачиваемом отпуске: никто, абсолютно никто не считает это работой, но никто и не знает в точности, что я собираюсь тут делать. Я стараюсь не слишком поддаваться панике по поводу результатов, хотя это и нелегко. Боже, да ведь всего минуту назад я еще подумывал, не лучше ли заняться чем-то более традиционным и начать небольшую карточную игру: посмотрим, что это у нас — ваза или парочка, слившаяся во французском поцелуе… Упаси меня боже, упаси его боже! У меня как-никак репутация передовика. Ну вот, мы вышли из хижины часов восемь назад и только что вернулись. Ну, конечно, нельзя сказать, что мы побывали в сердце тьмы, за эти восемь часов мало что обозначилось или решилось, но, Сэд, я же тебе тысячу раз говорил: терпение — превыше всего, а здесь терпение дается само собой. Ну и парочку же мы являли собой — доведись кому-нибудь нас увидать, — ну и зрелище! Стареющий мужик тридцати с гаком, уже лысеющий и нагуливающий брюшко, в компании с этим вялым, худым как щепка белым мышом. Я начинал понимать, почему родителям хотелось, чтобы он заговорил, зажил их социальной жизнью и воплотил бы все их мечты: потому что всем остальным требованиям он полностью отвечает. У него на редкость аристократический вид, который наверняка завоевал пристальное внимание со стороны его ровесников из Лиги плюща.[15] Он мне понравился. Понравился настолько, что я попытался найти способ установить с ним такое общение, для которого не требуются слова.

Я испробовал на нем несколько клише — не для того, чтобы оскорбить его интеллект, а для того, чтобы избавиться от потребности в самих клише. В течение первого часа я шутил, паясничал и исключительно ради него вспоминал свое детство. Я рассказывал ему, как, бывало, лазал по деревьям с прытью безволосой мартышки. Всякий раз, как родители брали меня на прогулку в такое место, где росло хотя бы несколько деревьев, меня обнаруживали на вершине одного из них. Мне нравился азарт, страх, возбуждение, и, даже если я застревал, желание вскарабкаться еще выше не пропадало. И вот я решил снова это проделать — для него, но немножко и для себя самого. Я залез на средней высоты дерево с меньшей ловкостью, но не меньшим удовольствием, чем в детстве, и начал дурачиться, призывая его присоединиться ко мне. Но он только смотрел на меня с видом, который и завоевал ему такое прозвище, только улыбался и оглядывал окрестности, пока я пыхтел и кряхтел на ветке.

Потом я решился на следующий шаг и предложил перейти речные пороги вброд, вместо того чтобы топать милю за милей в надежде найти мост или более безопасное место переправы. Я догадывался, что идея ему не понравилась, а это уже само по себе было достижением — не потому, что он знал, что где-то есть менее опасное для переправы место, чем то, которое предлагал я: любому недоумку было бы ясно, что эти пенные воды — не лягушатник, — я-то знаю, о чем говорю, Сэд, но не в этом суть. А суть в том, что я уловил его несогласие, хотя он не проронил ни слова, даже бровью не повел. Все, так сказать, читалось по глазам, Сэд. Но я все-таки сунулся в воду, и он побрел за мной. Вода была холодная, мы оба промокли. Я хорошо держался на ногах, можно было бы благополучно переправиться на другой берег, но мне показалось, что это испортит весь замысел, и поэтому нарочно поскользнулся, плюхнулся в реку и ушел под воду. Тут мне пришлось временно забыть о своей схеме-клише (якобы он поспешит мне на выручку, как какая-нибудь травмированная стрессом Лесси, внезапно выйдет из своей скорлупы с осознанием новой и ясной цели) и всерьез сосредоточиться на том, чтобы впрямь не потерять почву под ногами. Течение здесь было довольно сильным, и мне пришло в голову, что, если бы его родители вдруг оказались тут и увидели, что их сыну грозит опасность, оступись он в воде, — я был бы по уши в дерьме, и мне в рожу швырнули бы иск на заоблачную сумму с обвинением в преступной небрежности. И все-таки ради вящего драматизма я еще несколько раз уходил на дно, а ради звукового эффекта откашливался и отплевывался, и всякий раз, показываясь на поверхности, наблюдал за ним. Но, боже мой, Сэд, готов поклясться: выпусти я камень из рук и поплыви себе вниз по реке, как хреново бревно, он бы точно так же стоял на месте с таким же непостижимым, непроницаемым выражением на лице. Нет, я не держу на него злобы. Он прошел через руки достаточного числа терапевтов и психологов, чтобы уяснить: все мы играем в разные игры, для того чтобы люди поняли, что и они играют в игры с самими собой, — так что он, наверное, догадался, в чем тут дело. Он как будто насквозь меня видел. А может, ему было просто безразлично, что случится с этим уродом, вытащившим его в такую даль и глушь из уютного дома. Не знаю. Пожалуй, это было упражнением в бесплодности, но ты ведь сам знаешь, Сэд: прежде чем выкрасить стену, ее нужно выбелить, а прежде чем трахаться, сначала нужно, чтобы у тебя встало… Улавливаешь? Стоило вымокнуть до нитки, дабы исключить очевидное.