— Кнопочка, просто делай, что я прошу, без самодеятельности.

— Ладно, — растерянно и чуть обиженно вздохнула Нина. — Просто я хотела как лучше...

— Знаю, Нинок. Знаю и ценю это, мой хороший, — сказала Лютова так мягко и тепло, как только могла. — Просто так надо. Ясно?

— Ага...

— Вот и умница. Ты не переживай, кнопка, я в порядке. Ну, насколько можно быть в порядке здесь.

А Нина вдруг сказала с запинкой:

— Я звонила в прошлый раз... Мне сказали, что ты в больнице. Ты как там? Что у тебя?

Разумеется, она подозревала самое плохое — что в таких случаях подозревают. Шерстила интернет, зависала на форумах осуждённых и их родственников — читала, волновалась, травила себе душу, погружаясь в ледяную тревогу. Раньше она пару раз натыкалась на эти сайты, но с содроганием и мурашками обходила стороной. Не думала, не гадала сестрёнка, что это её однажды коснётся... Лютова могла обнимать и успокаивать её только голосом.

— Моя ж ты родная... Говорю же, не переживай, уже порядок. Держусь огурцом. А на форумах этих не зависай, не кошмарь себя и не накручивай. Всё нормально у меня. Не бойся.

А в сердце уже всё встало по своим полочкам. Оно не гналось за родителями, не умоляло их ни о чём, не ползало униженно и покаянно на коленях. Не жалело, не звало, не плакало. Не ожесточилось, нет. Скорее, повзрослело. Отгорела и остыла в нём неистовая боль, и теперь оно только зябло иногда от горьковатого сожаления, но продолжало биться и идти по выбранному пути, не теряя достоинства. А Нину любило и ценило отныне вдвойне... Нет, десятикратно.

— Спасибо тебе, кнопочка. Спасибо, что ты есть у меня.

...

...Вдох, выдох. Вдох, выдох. Кира втягивала в грудь холодный мартовский воздух и щурилась от солнца. Первые вольные шаги хрустели по грязноватому весеннему снегу.

После покупки билета денег едва хватило на булку хлеба да пачку самого дешёвого чая в пакетиках. Куда она ехала? Да в сущности, в никуда. У неё осталось лишь это праздничное весеннее небо над вокзалом и объятия встретившей её сестрёнки, благоухавшие свежестью и клубнично-сливочной сладостью. Горький праздник без крыши над головой.

— Ну, привет, кнопочка...

— Наконец-то, Кир! Господи... Слава богу...

Крепко обнявшись, они смеялись и раскачивали друг друга. Стало чуть легче и светлее, будто кто-то добрый тронул Киру за плечо.

— Ну что, домой? — просияла Нина, радостно поблёскивая солнечными искорками в глубине зрачков.

— Боюсь, дома у меня уже нет, — усмехнулась Лютова.

— Да ну, не выгонит же мама тебя на улицу!

И сестрёнка ласково прильнула к её плечу, высматривая вдали автобусы. Лютова с теплом в сердце любовалась ею: настоящая принцесса выросла, с точёным, но сильным и гибким, спортивным телом, нежно-персиковым румянцем, розовыми губками. Волосы отливали золотом на солнце, струясь по спине атласным плащом, а приталенное короткое пальто подчёркивало изящный силуэт. Ясные глаза смотрели на Киру с прежним доверием, добротой и сердечностью. Они принимали её как есть и ни в чём не упрекали, просто радовались, что она жива и вернулась. Если какая-то тварь обидит девочку... Челюсти стиснулись, взгляд подёрнулся беспощадным льдом, но ради сестрёнки Лютова прогнала суровое выражение и приподняла уголки губ, только в глазах задержались стальные отблески. Там, в «мёртвом доме», она часто думала о Нине, и тревога грызла сердце. В его стенах Кире открылось, насколько хрупка жизнь и как легко она может пойти под откос, стереться в пыль между жерновами жестокости. Как защитить, как уберечь этот чистый солнечный зайчик? Она — лакомый кусочек для многих. Но ведь не станешь же при ней вечным сторожевым псом, не запрёшь в башне.

— Как у тебя дела, кнопка? — спросила Кира, вкладывая в короткий вопрос неизмеримо больше, чем могли выразить отдельно взятые его слова.

— Всё супер, — опять лучисто улыбнулась Нина и принялась рассказывать свои новости.

Лютова, слушая её, понемногу успокаивалась, но и на остановке, и в автобусе, и на улице угрюмо отслеживала взгляды встречных мужчин. Нина, яркая, стройная и красивая, слишком уж притягивала внимание. Кира ловила себя на нервном желании набросить на сестру покрывало, чтоб, не дай бог, какой-нибудь подонок не возжелал её. Потому что, случись с ней беда, Лютова точно знала, что убьёт не задумываясь. Раньше, до «мёртвого дома», она, может быть, и уповала бы на правосудие, а сейчас — нет. Она видела это правосудие изнутри и больше не верила в него.

В родительской квартире Лютову ждал обед: отварная картошка с укропом и шпроты, ароматный чёрный хлеб и солёные огурчики... Всё, о чём она бредила и мечтала. Нина робко достала из холодильника чекушку водки:

— Вообще я не пью, но за твоё возвращение...

Кире оставалось только чмокнуть её в щёку, утонув сердцем в тёплой волне любви.

— Умница.

— Ты кушай, а я тебе пока воды наберу — помыться с дороги! — И Нина бросилась в сторону ванной.

— Умница в квадрате, — поймав её за руку и задержав на миг, улыбнулась Лютова.

Нина была умницей в кубе, потому что сохранила вещи Киры, забрав их со съёмной квартиры: одежду, обувь, ноутбук. Старые джинсы стали великоваты. Кира с наслаждением отмокала в ванне с пеной, смывая гадкое чувство липкости, преследовавшее её весь срок. В поезде она спала плохо, поэтому после обеда и ста граммов водки дорожная усталость взяла своё. Нина хотела устроить её на своей кровати, но Кира прикорнула на диване в гостиной.

Снился ей поезд... Серый, простудно-зябкий сон, полный снежной безысходности. Ехала она почему-то обратно в колонию. Яна крутилась рядом с ней — весёлая щебетунья в арестантской робе, а Лютова с болью недоумевала: «Её-то за что?» Серость разбавляли рассыпанные по полу оранжевые новогодние шарики апельсинов; Кира резала и высасывала их, но не могла утолить безумную жажду...

— А, это ты, — сказала мама, снимавшая обувь в прихожей.

Лютова ждала от неё каких-то чувств или просто приветственных слов, но так и не дождалась. Ни «здравствуй», ни «как доехала?» — только замкнутое молчание и уклончивый взгляд. Впрочем, в приём с распростёртыми объятиями и со слезами на глазах Кира не особенно верила, но всё равно горечь стояла никотиновой пеленой. Только Нина тёплым лучиком согревала ей сердце.

— Мам, ты как будто меня боишься. Даже в глаза не смотришь, — сказала Лютова, безуспешно пытаясь поймать её взгляд.

Та только пожевала губами и неопределённо пожала плечами, а в глаза всё-таки посмотрела на миг — быстренько и опасливо, как в ледяную воду ногой. Напряжение между ними было холодным, звенящим, с привкусом неуютной весенней сырости. Выпив чаю, мать без предисловий заговорила о том, что, видимо, беспокоило её больше всего:

— Кира, поселить тебя здесь на постоянной основе я не могу, меня такой вариант не устроит. Ищи себе жильё, работу. Существенной денежной помощи от меня тоже не жди, у нас самих дела не ахти.

Сидела она с прямой, как доска, спиной, будто не у себя дома находилась — на краю стула, сжав колени и перекрестив на кромке скатерти хрупкие кисти рук. Похоже, и правда боялась. Лютова не то чтобы удивилась, но стало невесело и мутно на душе.

— Мам, ну нельзя же так, — с мягкой укоризной вмешалась Нина. — Не будет же Кира жить на улице, как бомж!

— Не перебивай, — досадливо поморщилась мать. — На несколько дней, так уж и быть, она может остаться, а дальше пусть устраивается, как хочет.

— Мама, но она же только что освободилась! Устроиться не так-то просто в её обстоятельствах!

И Нина встала, прислонившись к краю подоконника и глядя на мать с неодобрением. «Прямо как стороны в суде», — с усмешкой подумалось Кире.

— Не будем обо мне в третьем лице, я уже не на скамье подсудимых, — сказала она, отодвинув пустую чашку и поднявшись. — Пойду я, пожалуй... Расслабься ты, мам, не собираюсь я вас обременять. Нинок, брось в какую-нибудь сумку или пакет мою одёжку, ладно? Ноутбук я тоже заберу. Спасибо, кстати, что позаботилась и сохранила.