— Боюсь, что так.

Джи Джи даже мигнул, услышав это подтверждение своих собственных опасений, и тут же заговорил о том, как, по его мнению, можно обеспечить безопасность людей.

Полковник сидел на фоне карт, старых плакатов, тростниковых кресел и узенькой железной койки, постукивал карандашом по столу и слушал, иногда кивая головой в знак согласия.

Я сравнивал этих двух, таких разных людей — маленького, пожелтевшего и высохшего полковника, похожего на добродушного бонзу, словно для маскарада напялившего неаккуратную, мешковато сидящую на нем военную форму, и крупного, энергичного, самоуверенного Джи Джи — существа совсем иного рода, человека нового типа, появившегося на свет в результате естественного отбора, гигиенических предосторожностей и какой-то необыкновенной диеты. Изучая их обоих, я начинал понимать, почему Джи Джи не верит в успех эксперимента Латура. Суть дела заключалась в темпераменте. Латур предлагал задушить восстание добром. Половину его людей составляли «командос в белых халатах», как их называли, — врачи, инженеры, агрономы. Они отправлялись в горы к враждебным племенам, без оружия с протянутыми в знак дружбы руками. Они приносили в дар еду и одежду, лечили больных, строили дороги и мосты.

Многие французы не верили в Латура. Газеты ультра, предпочитавших воевать до победного конца, издевались над ним, называли его коммунистическим агентом. Джи Джи тоже не верил в Латура, но по другой причине. По мнению Джи Джи, он не был реалистом, а для Джи Джи реализм как добродетель значил больше, чем вера, надежда и любовь.

— Вот, коротко говоря, наше дело, — продолжал между тем Джи Джи. — Если нам предстоит работать, то подобные инциденты, полковник, просто не должны повторяться.

— Я крайне сожалею о случившемся, — ответил Латур, как только Джи Джи предоставил ему эту возможность. — Мы усиленно разыскиваем виновных. Как вам известно, гражданская милиция распущена. С сегодняшнего дня каждое гражданское лицо, задержанное с огнестрельным оружием, подлежит суду военного трибунала.

— Рад слышать.

Экзотическая птица в клетке над Латуром откинула голову и пронзительно крикнула. Полковник вытянул руку со стеком и резко постучал по клетке.

— Замолчи, Виктор! — приказал он и положил стек. — Ну и, конечно, я все время буду на месте, как только вернусь из следующей поездки.

— Из следующей поездки, полковник? По- моему, я где-то читал, что ваша миссия — з этом районе, по крайней мере, — успешно завершена?

— Не совсем, мистер Хартни, не совсем. У нас еще остался маленький уголок в горах. А уж потом я перейду в писаря, пока меня снова не пошлют куда-нибудь.

Джи Джи уныло посмотрел на меня.

— Надеюсь, полковник, вы оставляете нас в надежных руках?

— Можете не сомневаться. Ничего не произойдет, пока мы будем отсутствовать.

— Когда вы намерены вернуться, если не секрет?

— Никакого секрета, мистер Хартни. Мы вернемся к мусульманскому празднику в конце рамадана. Сколько до него осталось? Кажется, дней десять? Вот через десять дней и увидимся. Мы обязательно вернемся, так как собираемся в этом году широко использовать праздник. Предполагаем отпраздновать окончание умиротворения района и думаем, что сделаем правильно, если пригласим представителей деревень, — пусть они убедятся, что жизнь в Эль-Милии идет нормально. Мы хотим, чтобы они с удовольствием провели время и убедились, что французы и алжирцы могут жить в мире. А уж тогда пропагандисты ФНО только зря будут тратить время. Все эти люди — крестьяне и думают желудками.

— Вот это действительно творческий подход! — воскликнул Джи Джи, однако по фальшивым ноткам в его голосе я понял, что рассуждения полковника не произвели на него никакого впечатления.

— Крестьяне — не политики, — продолжал Латур. — Они не верят пропаганде, они верят только фактам. В конце концов, все мы, по существу, одинаковы. Все мы хотим жить в мире, разводить скот, сажать огороды, воспитывать детей.

— И продавать нефть, — добавил Джи Джи.

— И продавать нефть, мистер Хартни.

Только после того как «роллс-ройс» тронулся, Джи Джи заговорил снова.

— Латур — оптимист, — сказал он. — У него это как хроническое заболевание, вроде диабета или чего-то в этом роде, прямо-таки в крови. Такой уж он есть. А вы как думаете?

— А я думаю, что у него может кое-что получиться, если брать эксперимент в целом. Но вот относительно праздника для крестьян-горцев — тут я что-то сомневаюсь.

— А что с праздником? Почему вы сомневаетесь?

— Ну, а если некоторые молодчики из милиции надумают пожаловать на этот праздник?

— Да, вот это будет дело! Да еще какое!

Меня разбудило звяканье фужеров на полке.

Начинало светать, и в открытое окно я мог видеть необъятное, неподвижное желтое небо; легкий ветерок шелестел листьями цветов на подоконнике.

Вновь зазвенели фужеры, и я приподнялся, напрягая слух. Сквозь дребезжание стекла послышался все нарастающий гул, похожий на далекий, приглушенный рокот барабана. Продолжая прислушиваться, я сел на кровати; донеслось отдаленное гудение самолета, взмывающего в бездонную глубь неба. Шум удалялся, становился все слабее и, наконец, затерялся в шелесте бриза. Снова прогрохотал барабан. И только теперь, окончательно проснувшись, я все понял. Это была бомбардировка; это был, как я сообразил, ответ армии на обстрел из «базуки» — слухи оказались правильными. Где-то, возможно километрах в сорока от того места, где я лежал, пылала деревня. Кто-то умирал — мгновенно, без боли; кто-то — раненый и изуродованный — корчился в предсмертной агонии. Меня вновь охватило знакомое еще со времен войны ощущение какой-то причастности к разыгравшейся трагедии.

Удар, еще удар… Я мысленно представил себе два разрыва совсем рядом с целью; воронки — разверзнутые огнедышащие пасти; танцующее пламя среди низкорослого кустарника.

Удар, еще удар… Одно или два прямых попадания… Воображение нарисовало мне тела, которые корчились среди горящих развалин. Я вспомнил строчки из нелегально распространявшейся в Эль-Милии антивоенной брошюры с воспоминаниями французского военного врача: «Прошло двенадцать часов, прежде чем подошла пехота и навела порядок. Мы нашли трех израненных детей. Один из них оказался слепым. Собаки уже успели обглодать мертвых…»

Удар, еще удар… Безусловно, те, кто уцелел, успели бежать.

Тишина… Постепенно я приходил в себя. В светлеющем небе послышался шум возвращающихся самолетов. Я встал и оделся.

Воскресное утро. Прежде в такое время я с наслаждением занимался живописью, но сегодня я чувствовал себя встревоженным и подавленным. Браться за кисть в таком состоянии— значит попусту тратить время. Позавтракав в столовой, я вернулся домой и около часа читал, а потом, все еще не в силах сосредоточиться, сел в машину и отправился в Эль-Милию.

Мне хотелось повидать приятеля — араба по имени Кобтан. Я знал, что если подожду час или около того у одного из кафе на главной улице Эль-Милии, то Кобтан обязательно придет. Я выбрал кафе «Спорт», заказал кофе и купил у четырнадцатилетнего горбуна по имени Абд-эс-Салам, с которым поддерживал добрые отношения, вчерашний номер газеты «Эко д’Альже». Газета утверждала, что победа французской армии не вызывает сомнений, между тем бои сейчас шли километров на восемьдесят ближе к Эль-Милии, чем полгода назад.

Сидя в этом кафе, я без труда мог представить себе, что нахожусь в Париже, на одной из захудалых улочек близ бульвара Рошенуар, где обитали обнищавшие алжирцы. Все богатства Эль-Милии были сконцентрированы на этой главной, полностью европейской улице, пересекавшей арабскую часть города с ее трущобами — бесконечным лабиринтом побеленных известью хижин. Чуть свернув в сторону, вы сразу попадали в царство нищеты, пожалуй, самой разительной во всей Северной Африке. Новички из нашего лагеря, искавшие в городе арабский колорит, всякий раз испытывали жестокое разочарование. Если не считать вони и грязи, они не встречали здесь ничего восточного: ни мастерских, где кустари демонстрировали бы свое искусство, ни заклинателей змей, ни сказочников, ни музыкантов. У стен, прямо на голой земле, лежали выставленные для продажи самые прозаические вещи: висячие замки, велосипедные спицы, пустые бутылки, башмаки из старых автопокрышек, брошенная за ненадобностью европейская одежда, наборы искусственных зубов, которые терпеливо примерял то один, то другой приценивающийся покупатель. Там, куда не проникали любопытные взгляды приезжих, жители Эль-Милии вели торговлю единственным товаром, в котором они знали толк, — человеческими экскрементами, причем сделки совершались под неусыпным надзором остроглазого купца — он строго следил за тем, чтобы мошенники не подмешали к товару землю или глину. Единственное приметное здание в городе, построенное в девятом веке, когда-то было занято юридической школой, а теперь в нем давно уже размещался гараж; минарет мечети упал, а мавританские бани были закрыты после того, как выяснилось, что в воду проникают нечистоты из помойных ям.