Убогость и нищету Эль-Милии в это чудесное утро маскировало и скрашивало солнце. Над улицей, словно стрелы, выпущенные из засады невидимыми лучниками, со свистом носились стрижи. Занавеси из стеклянных шариков, висевшие на дверях баров для защиты от мух, раздвигались под руками частых посетителей с приятным мелодичным звоном. Аисты на плоских крышах арабских домов были в каком-то странном возбуждении, словно ждали появления солнца, чтобы начать спариваться. Казалось, этот уголок города сплошь покрыт массой дерущихся, размахивающих крыльями птиц.

Рамадан подходил к концу. Арабы, обреченные на безделье, старались сохранить силы во время поста. Своими неторопливыми замедленными движениями они напоминали людей, только что вставших после болезни. Зажиточные арабы, завсегдатаи кафе, не проходили мимо них и теперь, но часами просиживали за пустыми столиками.

Кто-то окликнул меня мелодичным голосом, и, подняв глаза, я увидел Мэри Хартни. Она подъехала на велосипеде, из-под ее короткой вздернувшейся юбки виднелись обнаженные ноги, и группа арабов человек в двенадцать рассматривала их с деланно вежливым равнодушием.

— Здравствуйте, Мэри. Идите сюда, садитесь.

Мэри прислонила велосипед к стене, а я пододвинул ей стул. Она одернула и натянула на колени юбку.

— Я так волнуюсь, так волнуюсь! Наконец-то прибыли пилюли.

— Что, что?

— Пилюли для женщин. Разве я не говорила вам о своих экспериментах? Мне удалось набрать группу из шести женщин, выразивших согласие испробовать пилюли. Я хочу побывать в центральной части города и обсудить кое-какие планы.

— И все-таки я ничего не понимаю.

— Разве я не вам рассказывала? А я думала, вам. Речь идет о стероидах. Ну, вы же знаете, что это такое. Противозачаточные средства для употребления внутрь. Вы, конечно, читали о них.

— Читать-то читал, но, признаться, впервые узнаю, что вас интересуют такие проблемы.

— Ах, это так важно! По меньшей мере хоть сделайте вид, что это производит на вас впечатление! До сих пор такие опыты производились только на пуэрториканках, и я даже горжусь, что мне удалось кое-чего добиться здесь. Нет, вы представляете себе, насколько это важно? В Эль-Милии на каждую семью в среднем приходится по шесть и две десятых ребенка.

Я говорю об арабских семьях. Что касается европейских, то тут цифра снижается до одного и восьми десятых. Ученые в Штатах сейчас страшно интересуются нашими опытами и прислали сюда кучу инструкций.

— Следовательно, вам предстоит серьезная работа.

— Еще бы. Мне просто не терпится поскорее приступить к ней. Я прямо-таки лопаюсь от злости, что приходится ожидать окончания рамадана.

— Это каким же образом рамадан мешает прогрессу науки?

— Видите ли, надо полагать, что во время рамадана между супругами прекращаются всякие интимные отношения, особенно среди людей, которые строго придерживаются предписаний религии. Ну вот мы и решили, что будет лучше начать опыты в нормальных условиях.

— Кажется, фанатизм некоторых особ не знает предела, а?

— Пожалуйста, перестаньте иронизировать!

Мэри, смеясь, села на велосипед и уехала,

позванивая звонком; я видел, как она свернула с главной улицы.

Отложив газету, я осмотрелся. Ни одного европейца. Под полуденным солнцем не спеша шагали арабы; глядя на них, можно было подумать, что они двигаются по пояс в воде. Шустрый молодой еврей с животиком, в костюме в полоску и в ярко начищенных ботинках ловко лавировал в медленном потоке мусульман, напоминая паровой буксир, деловито пробегающий среди старых, поставленных на прикол кораблей. Два крестьянина в одежде, сшитой из мешков, коснулись друг друга руками и, присев на корточки в тени, завели бесконечный обмен любезностями.

— Так ты скажи еще раз: у тебя дома все в порядке? И скот?

— Слава аллаху.

— Доброе утро, мистер Лейверс!

Кобтан опустился на стул рядом со мной.

Он снял феску, вытер лоб и снова на-

дел ее.

— Безгранично счастлив видеть вас, — продолжал он. — Надеюсь, вы здоровы?

— Слава богу. Надеюсь, и вы тоже?

— Слава аллаху.

Кобтан служил мелким чиновником в местном налоговом управлении и в течение двух последних лет время от времени давал мне уроки арабского языка. Длительный обмен комплиментами был обязательной прелюдией к серьезному разговору. Арабы Северной Африки— большие формалисты. Еще на самых первых уроках Кобтан объяснил мне, что каждый, кто говорит по-арабски, должен благодарить бога за состояние своего здоровья, каким бы оно ни было.

— Рад вас видеть, господин Кобтан.

В соответствии с местными представлениями о хороших манерах эту фразу можно было повторять хоть тысячу раз. Я поспешил перейти на французский язык, надеясь избежать дальнейшего обмена любезностями:

— Я принес вам несколько марок.

Из нагрудного кармана я вынул маленький конверт и передал его Кобтану. Он немедленно открыл его, извлек одну марку и, держа ее большим и указательным пальцами, принялся внимательно рассматривать своими вечно удивленными голубыми глазами.

— Это ирландская марка с изображением дамбы в Шэнноне, — пояснил я. — К сожалению, остальные марки поступили из уже знакомых вам нефтедобывающих стран — переписка с ними составляет львиную долю нашей корреспонденции. Не сомневаюсь, что в свое время я уже вручал вам несколько образцов этой эквадорской марки с видом оросительного канала Риобамба. Все остальные — из Ирана, я получил их от своего абаданского приятеля. На них изображены нефтепромыслы. — Я склонился над разложенными марками, чтобы припомнить, что конкретно на них изображено. — Вот тут, по-моему, котельная установка электростанции. А это… одну минуту… да, стабилизатор сырой нефти. Тут — ректификационные колонны и трубопроводы.

Кобтан пробормотал по-арабски несколько слов, выражающих благоговейную радость, потом снова перешел на французский:

— Я очень вам признателен, мистер Лейверс. Мне так приятно, что вы не забыли обо мне.

Кобтак? коллекционировал почтовые марки с промышленными видами, что объяснялось его неуемной жаждой знаний. Он хотел знать все и на наших встречах засыпал меня самыми неожиданными вопросами. «Мистер Лейверс, какую крейсерскую скорость развивает русский самолет Ту-104?», «Мистер Лейверс, сколько времени способна оставаться под водой американская подводная лодка с атомным двигателем?» Вот и сейчас он протянул мне какую-то марку и спросил:

— Мистер Лейверс, вы не могли бы рассказать что-нибудь об этой марке? Если не ошибаюсь, вы ничего о ней не говорили.

— По-моему, это общий вид города Абадана.

— Кобтан осторожно уложил марки обратно в конверт.

— Бесконечно рад стать обладателем такой исключительно интересной коллекции, — сказал он и положил руку мне на рукав. — Если вы располагаете свободным временем, не окажете ли вы мне честь пройти ко мне и выпить чашку кофе? Буду весьма польщен, если вы сможете уделить мне несколько минут.

Я ждал этого приглашения, мне и самому хотелось поговорить с Кобтаном наедине.

Мой арабский приятель жил в одной из ячеек человеческого улья, находившегося метрах в ста от главной улицы. Вместе с Кобтаном я поднялся по неосвещенной, зловонной лестнице и оказался в тесной каморке, заставленной старомодной, с кистями и бомбошками мебелью. Не без труда удалось мне втиснуться между шифоньером и свернутой постелью; Кобтан пристроился напротив, между буфетом и небольшим столиком. Он снял феску — она напоминала перевернутый вверх дном цветочный горшок — и положил ее на стол. Из-за занавески, прикрывавшей нишу, где обычно укрывалась от гостей жена Кобтана, доносилось тихое позвякивание посуды, и я понял, что нам собираются подать кофе.

Кобтан извлек марки, разложил их перед собой и с довольным видом покачал головой.

— Очень интересная серия, — заметил он. — Тут изображен весь процесс нефтедобычи.

Такие марки углубляют наше познание мира. Познание же, как учит коран, — величайшее сокровище. Сеющий знания раздает милостыню. — Кобтан указал на марку с ректификационной колонной. — Скажите, мистер Лейверс, у нас когда-нибудь построят такую же чудесную установку?