Малколм смущенно опустил голову, пальцы его бестолковыми взволнованными движениями гладили поверхность столика.

— Нет у тебя стыда, — гневно завершила свою тераду Онки.

— Ну, хочешь, я не пойду… — прошептал он виновато. Тонкая красивая рука юноши соскользнула со стола и нервно притронулась в нежной мочке уха.

— Причем тут я?! — с сердитым недоумением осведомилась девушка, — Мне наплевать, попрешься ты в этот валютный гараж или нет, я просто выразила свое мнение, — она подняла на него взгляд, твердый и ясный, как ледяные поля, — и не нужно пытаться переложить на меня ответственность за своё решение, хорошо?

Малколм покорно кивнул.

— Ну тогда я, наверное, никуда не пойду…

К столику приблизился Саймон.

— И куда это ты не хочешь идти? — требовательно спросил он, — О чем речь?

— Ты маленький, тебе ещё не положено знать такие вещи, — сурово отчеканила Онки.

Саймон взглянул на неё с обидой. Ему вспомнилась та минута, во время снегопада, когда Онки погладила его по щеке — мальчику показалось, что тогда между ними произошло нечто особенное, и теперь уже нельзя расторгнуть возникшую между ними особенную волшебную близость…

— Мне, пожалуй, пора, — она взглянула на часы, — нужно встретить Аду после музыки. Я ей обещала.

— Ну, Малки, ну скажи, про что вы с ней говорили, — накинулся Саймон на своего старшего товарища, как только Онки ушла, — клянусь, никому не разболтаю. Ты же меня знаешь.

— Я правда не могу сказать, Сэмми, — Малколм грустно склонил голову, — это действительно очень взрослые вопросы…

— Неприличные? — жадно спросил малыш.

— Не приставай, — ответил Малколм почти резко, — ты уже достаточно большой, чтобы понимать: просить пересказать чужой разговор наедине — не слишком красивый поступок.

Он встал из-за стола и направился к выходу из кафетерия. Саймон несколько мгновений стоял на месте, провожая его глазами, а потом засеменил следом. Странная мысль пришла в его детскую головку: раз они не говорят мне, то, значит, у них свидание, любовь, поцелуи — ведь именно такие вещи обычно скрывают от младших… И идя позади Малколма, глядя ему в спину, Саймон почти ненавидел его, сам не понимая за что…

Онки знала, что матери у нее нет. Знала так же верно, как про количество пальцев на руках и ногах, про закон тяготения, про звёзды — никакие они не искорки божественного костра, а раскаленные газовые шары, в недрах которых идут термоядерные реакции. Впрочем, может, у Всетворящей такой огромный был костер…

Но изначальное и твердое знание об отсутствии матери, не мешало Онки иногда видеть её во сне. Обычно она появлялась ненадолго, и не конкретным персонажем, а лишь смутным ощущением присутствия, большой тенью, заслоняющей всё небо, бесплотным существом, устращающе могущественным и в тоже время нежным…

Эти сны, туманные, фантасмагорические, наводили Онки на определенные и весьма конкретные размышления: ведь есть, наверное, где-то женщины — доноры тех яйцеклеток, что были использованы для зачатия детей из экспериментальной программы «Искусственный эндометрий». Хотя, скорее всего, были использованы замороженные ооциты от давно умерших, подписавших при жизни своё согласие на использование генетического материала в научных целях — так всегда поступают ученые, когда не хотят затрагивать морально-этические нормы. И поэтому они, воспитанники Норда, порождение самой науки и светлого коммунистического будущего, где все будет общим, даже дети, обречены программой «Искусственный эндометрий» на изначальное и абсолютное сиротство — никто из них никогда не сможет взглянуть в глаза своим родителям, поблагодарить их или осудить…

Афина Тьюри… Автор проекта, создательница машины для массового производства сирот — гений, почти богиня… Онки почему-то никогда не чувствовала благодарности за своё существование. А если уж Афина и представлялась ей в образе могущественной богини, то это всегда была только Кали — кровавая властительница жизни и смерти, карающее женское начало бытия. Нет, не любовь внушала общая мать умной сероглазой девочке и даже не страх… Другое сложное чувство, состоящее из многих противоречивых порывов, испытывала к ней Онки Сакайо — но было в этом критичном совершенно недетском чувстве все-таки больше отторжения, чем тепла.

Белку тревожило, что Малколм в последнее время стал уделять свиданиям с нею все меньше и меньше времени, но она не подавала вида — лидерская хулиганская гордость не позволяла ей этого, теперь ведь она полноправно заправляла нордовским «казино»… Не без труда укрепив свой авторитет среди «неправильных» воспитанниц, Белка заняла в их среде почти такое же прочное положение, какое занимала некогда Мидж — а где видано, чтобы настоящая пацанка хоть бровь наморщила из-за мальчишки? К ним следует относиться как к вещам: есть дела поважнее — не замечай, надоело — выброси.

На днях от Мидж Белке пришло письмо; она сообщала, что срок пребывания в учебке подошел к концу и теперь со дня на день на военно-транспортном самолете их должны перебросить на фронт, кроме того, Мидж интересовалась, как поживает Малколм, не изменяет ли он ей, «если изменяет — побей» значилось на вчетверо свернутом листке клеточной бумаги, второпях исписанном шариковой ручкой.

Отложив письмо, Белка долго сидела, задумавшись, на крыше брошенного за гаражами проржавевшего автомобиля. Что-то кольнуло её в сердце, когда она прочла слово «фронт» выведенное корявым почерком Мидж; пошел снег, мягкий и мокрый весенний снег, а она всё сидела, неторопливо покачивая длинными ногами в тяжелых берцах и думала…

Простая формула хулиганки: «если изменяет — побей» — ей впервые пришло в голову, что раз Малколм не сохранил верность Мидж, то он может так же запросто предать и её… Честность не выбирает лиц — человек либо порядочный со всеми, либо с легкостью обманет кого-угодно.

Она спрыгнула с автомобиля, оставив два больших следа на безупречно гладком свежем снежном покрове.

— Белка! — раздался за её спиной звонкий детский голосок.

От неожиданности она вздрогнула, и, досчитав про себя до трех, медленно обернулась — истинная пацанка не может позволить себе выглядеть испуганно.

Перед нею стоял Саймон Сайгон.

— Ты эээ… откуда здесь нарисовался? — с деланой небрежностью спросила Белка, поправляя заложенную за ухо папиросу, — ты ведь вроде как «мелочь на пристежке» у Малколма, так?

— Я должен сказать тебе одну вещь, — запрокинув головенку малыш без всякого страха глядел на огромную хулиганку в коже и заклепках.

Белка насторожилась.

— Валяй…

— Ты, наверное, знаешь, что Малк занимается математикой дополнительно.

— Ну, — Белка согласно кивнула.

— А ты знаешь — с кем? — эти слова в устах Саймона прозвучали совсем не по-детски многозначительно.

— Он сказал мне, что с одним другом…

— Так вот, — малыш победоносно вскинул носик, — друга этого зовут Онки Сакайо, они каждый день по вечерам встречаются в кафетерии, — выпалил он и улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения содеянным.

Всеблагая свидетельница, Саймон не понимал, к чему это может привести.

За уютно светящимися электричеством окнами детского кафе клубился серым облаком вечер ранней весны, хмурый, ветреный, с мелкой моросью. И в глубине его, в густеющей мгле, стояла, зябко запахнувшись в свою косуху Белка. Она жадно вглядывалась в четкие скользящие тени, пока, наконец, не приметила двоих, сидящих там, в оранжевом квадрате, в тепле, склонившихся над чем-то и почти соприкасающихся головами…

«Это они».

— Здравствуй, Сакайо, — сказала Белка, угрожающе выступив из тьмы, навстречу выходящим из кафе ребятам.

— Здравствуй, — спокойно ответила Онки, моментально догадавшись, каким ветром принесло сюда эту девушку в коже и берцах, со стальным кастетом, которым она, как будто между прочим, поигрывала, с легким бряцаньем перебрасывая с пальца на палец тускло играющие в свете фонаря звенья.