— Я расточителен! Я бессовестно расточителен… — шептал он со смехом, притягивая ее к себе, околдовывая близким тёплым ароматом кожи.

И был поцелуй. Да такой, что тайные счета всех присутствующих миллионеров опустели бы в одночасье, так и не собрав необходимой суммы… Все богатства мира потерпели бы фиаско, вздумай они тягаться с этим торопливо-жадным поцелуем за шкафом, ведь всякое сколачивание состояния — есть лишь погоня за неуловимым мигом личного триумфа, осознания своей самости, цельности, власти и свободы — а сложившаяся любовь способна дать человеку всё это сразу, да еще и более ярком, красочном воплощении — так решено природой — любовь абсолютно самодостаточна — и потому подростки, самозабвенно целующиеся на пляже, на самом деле гораздо счастливее многих капиталистов.

Рация Эдит сердито зашипела, встревоженный голос коллеги сообщил, что скорая приехала, а пациентки нет…

— О, чёрт, — сказала Эдит.

И оба рассмеялись. Им было нисколько не жалко для бессовестной мошенницы Аллис Руэл обретенной ею свободы; даже если бы она сейчас пришла к ним и попросила бы их помочь ей сбежать, они бы, верно, помогли — так немыслимо щедры были в эту секунду их души, озаренные счастьем…

Ещё несколько мгновений они стояли за шкафом, повернув друг к другу лица, ясные, как солнечные зайчики, как распустившиеся соцветья, и улыбались.

В дальнем конце коридора послышался стук быстрых шагов.

— Ну вот и все, — вздохнула Эдит, — надо работать.

Она отстранилась решительно, плавным, но не допускающим возражений движением. Оправила пиджак, блузку; лицо ее снова стало непроницаемым, строгим — прекрасный цветок закрылся, снова превратившись в тугой неприглядный бутон.

Она вышла из закутка и энергичными шагами направилась навстречу коллегам. Малколм ждал, что Эдит хотя бы оглянется в последний раз, но этого не произошло.

Саймон Сайгон был мудр от природы, с раннего детства в нём обнаруживалось поразительное житейское чутье; он проникал в суть событий почти не задумываясь, интуитивно, легко разбирался в людях и в отношениях: во многом он оказался гораздо дальновиднее Онки, он понял сразу, что между ними ещё давно, возможно, в детстве, или чуть позже, возникла какая-то связь, гораздо более глубокая и древняя, чем они сами, и она, эта связь, уже ничем не может быть расторгнута, и способна стать для них как самой большой радостью, так и самым большим несчастьем.

Отчего же эта таинственная связь избрала именно их двоих, предназначив друг другу, таких непримиримо разных, несопоставимых настолько, что почти при каждом разговоре, они бесполезно и намертво задевали друг друга зубцами слов, идеалов, принципов, точно неподходящие резьбой шестерни?..

Тщета их ссор и расставаний воспринималась Саймоном вполне естественно, он только вздыхал и прикидывал, спустя какое время она снова приедет, в отличие от Онки, которая после каждой размолвки горячо клялась самой себе никогда больше не возвращаться.

Она имела возможность приезжать в Норд и уезжать, когда ей вздумается — в качестве благодарности за самоотверженное служение общему делу организация подарила ей автомобиль, старенький, правда, но ещё на ходу.

Что касается заработков, то денег при Онки почти никогда не бывало; она едва наскребала мелочи, чтобы оплатить счет в мороженице, куда приглашала Саймона.

— Думай о будущем, — укорил он её в неведомо какой уже раз, — тебе нужно найти хорошую работу.

— У меня есть работа, — ответила Онки, недовольно хмурясь. Больше всего она не любила говорить с Саймоном о будущем — на эту тему они ссорились размашистее и злее обыкновенного, — я общественно-политическая активистка. Очень важная и нужная деятельность, к твоему сведению. Мы помогаем реальным людям решать реальные проблемы. В ближайшее время планируется открыть антикоррупционное направление в нашей организации, я его возглавлю, это уже решено, потом мы создадим свою партию, я уже придумала как она будет называться — «Правда народа»…

— Но ведь официально ты безработная, — прозаично оборвал Саймон высокий полёт мысли.

Диплом Онки защитила досрочно и теперь занималась практически только делами «ЦветкаДружбы», изредка подхалтуривая на складе или на стройке.

— Не тебя меня укорять, — отозвалась она запальчиво, — мужчины вообще могут не думать о труде, если нашёл умную денежную бабу, желательно с недвижимостью — всё, считай, устроен.

— Вот именно, — заметил Саймон с грустной иронией, — недвижимости у тебя как раз нет.

— А на кой она? — по-детски просияв лицом, удивилась Онки, — я пока не вижу прямой необходимости ее приобретать, у меня всегда была какая-никакая крыша над головой, сначала я жила здесь, потом в общаге, а теперь я сплю на раскладушке в офисе нашей организации. Это очень даже удобно: когда слишком много работы, жалко времени на всё, и на сон, и на перекусы, а уж тем более на дорогу туда-сюда в набитом метро, и будь у меня квартира, я бы, скорей, даже страдала, чем радовалась этому…

— Но не может же так продолжаться до бесконечности? Ведь однажды ты захочешь завести семью…

— Я пока не думала об этом.

Саймон прикусил губку.

— Мне казалось вполне естественным, что наши отношения со временем как-нибудь определятся…

Онки оборвала его:

— Куда им определяться? Ты даже поцеловать себя как следует не разрешаешь…

— Вот именно поэтому и не разрешаю. Я не уверен в наших отношениях, я даже не знаю, как их назвать. Дружеские? Приятельские? Какие?

Онки устало махнула рукой, она почувствовала уже, что это один из тех разговоров, которые обычно приводят к ссоре. Ей хотелось сейчас уйти, нужно было завершить кое-какие дела, разослать письма, проглядеть несколько документов. Объяснения с Саймоном всегда очень сильно выматывали её, выбивали из рабочей колеи.

— Я не буду больше с тобой встречаться. Не приезжай. — Выпалил он, отвернувшись.

Она видела его в профиль — плавно выпуклую длинную линию лба, немного крупнее обычного нос с точеным кончиком, ниточку поджатых губ. И в груди у неё кольнуло испуганно, сиротливо. Именно в этот момент Онки почувствовала, что происходящее между нею и Саймоном не затянувшаяся игра, не сон, но жизнь, и она требует настоящего деятельного участия, такого же, как и работа, а не небрежных мазков, касаний мимоходом, какие ей до сих пор доставались.

— Саймон, — она шагнула вперёд, развернула юношу к себе, трепетно заключила между ладонями его прохладные, сервизно изящные пальчики, — я люблю тебя.

Он едва ощутимо вздрогнул, попытался высвободить руку, но нерешительно, слабо. Справившись с собой, поднял на неё глаза. Взглянул строго.

— И что? Скажи, когда мы поженимся, то вдвоём будем спать на твоей офисной раскладушке?

— Да.

Не задумываясь, просто ответила Онки.

— Шутишь? — Саймон скривил обиженную ухмылку.

Только теперь отчего-то это было не так, как прежде, легко и забавно. Онки сразу стало холодно от этого единственного слова, от лица, снова отвернутого от неё, как будто захлопнутого.

— Вовсе нет, — сказала она мягко, будто извиняясь, — но говорят ведь в народе, что с милой рай в шалаше… — возникла небольшая пауза, — Ты меня любишь, Саймон?

— Нет.

Онки не верила, он не раз уже выдавал себя то взглядом, не в меру нежным, быстрым, украдкой, то сбивчивым дыханием и краской, налетающей на щеки, когда она брала его за руки… Она не верила, но слышать это всё равно было невыносимо больно. Сомнение шевельнулось холодное, как змея. Наслушавшись практичных рассуждений Саймона о её будущем заработке, Онки считала их отношения уже вполне определившимися, будущее представлялось ей ясным; она была убеждена, что дальнейшее решится со временем само собой… Но вдруг то были лишь самонадеянные иллюзии? Ни на какие догадки, пусть даже самые очевидные, нельзя полагаться полностью, когда речь идёт о чувствах другого человека…

— Уходи, — добавил Саймон странным, чужим тоном. Совершенно всерьез.