И одним этим словом Онки сразу была изгнана в одиночество; оно мгновенно выросло вокруг неё, огромное, гулкое, страшное. Но зачем-то она продолжала стоять, ещё надеясь, наверное, любуясь профилем Саймона, линией лба, до того простой в своем совершенстве, что ей казалось, будь у неё сейчас бумага и карандаш, она провела бы эту линию в одно касание.

Саймон тоже не двигался с места — он слегка приподнял голову и смотрел вдаль, на солнце, проглядывающее среди рваных облаков.

Онки в этот миг страстно пожалела о том, что она не художница.

Именно теперь эта линия лба в профиль, привычно восхитительная, но ускользающая, была особенно прекрасна. Она поражала ещё сильнее, чем прежде, своей ясностью, непостижимой точностью взмаха невидимой кисти — недосягаемость способна возводить обыкновенное в ранг божественного.

Лёгкий ветерок тронул прядь волос Саймона; взлетев, она удивительно изящно продолжила выше означенную линию, а разом осознанная безысходность потери врезала эту линию в душу Онки глубоко и ярко, по живому — словно татуировщик.

Онки привыкла растворять тоску в работе. Это гораздо конструктивнее, чем в пресловутом вине, да и действенней, вообще говоря. Потому что пока ты пьяная, весёлая и злая, пожалуй, хорошо тебе — ты расквашиваешь кулаком витрины и автобусные остановки, разудалая, лихая, бьёшь кому-то в нос, получаешь сдачи — но потом, когда ты просыпаешься, больная, разбитая, с горечью во рту и саднящими следами случайных драк, всё возвращается, но примешивается ещё непонятно откуда появившееся чувство вины.

Онки не понимала пьющих, её отталкивала их странная, произвольно направленная агрессия, равно как и их братское расположение, столь же спонтанно возникающее, как и неприязнь, и также случайно направленное. Она не пила сама никогда, однако отнюдь не была ханжой, считая, что натурам творческим, поэтессам, к примеру, или бродячим музыканткам с гитарами наперевес, некоторая слабость к горячительным напиткам даже к лицу и вполне простительна.

Было уже очень поздно, приехав из Норда Онки проработала до ночи, с остервенелым, упрямым напором — ей хотелось устать до ощущения звона в голове, до полного безразличия, до невозможности думать. Мысли о Саймоне возникали сквозь какой-нибудь бегло прочитываемый документ изредка, короткими всполохами, почти не мучая, не терзая… Но стоило только Онки закончить работу и прилечь на раскладушку — они вернулись, жадные, упрямые, точно стая мух, почувствовавших где-то падаль: сколько их не гоняй, они не отлетят далеко, будут кружиться рядом, в облаке душной вони, и ждать, когда снова выдастся возможность усесться на вожделенный кусок гниющей плоти…

Впервые за последние годы у Онки, уставшей допьяна, но бессонной, взвинченной, появилось совершенно осмысленное желание кого-нибудь ударить, что-нибудь сломать, разбить вдребезги, услышать задорный звон стекла, помчаться по улице… Как в детстве. Ей потребовалась разрядка.

Она встала, быстро оделась и вышла к машине. Ночной город лежал внизу, накрытый сетью огней — съехав с виадука, она углубилась в тихие, заросшие, скудно освещённые улочки спальных кварталов.

Искомое нашлось на удивление быстро. На одном из пустынных тротуаров две дюжие девицы, по виду пьяные, разогретые алкоголем, взбудораженные, с азартом избивали юношу определённой профессии. В руках одной из них колыхалась, поблескивая в фонарном свете, початая бутылка виски.

Онки остановила машину и вышла, громко хлопнув дверцей. Кулаки у неё радостно зачесались — вот, дескать, и правое дело подвернулось! Как нельзя кстати.

Девицы оглянулись. Обе здоровенные, крепкие, ладные, каждая почти на голову повыше Онки.

— Тебе чего, коза? — спросила та, что с бутылкой. Сразу неприязненно. С какой-то задиристой, наглой злобой.

— Парнишка чем вам не угодил? — Онки неторопливым кивком головы указала на юношу, сидящего на асфальте в глупой и жалкой позе, измятого, в разодранной рубашке… Он был молоденький совсем, лет семнадцати, с лицом пронзительно чистым, белым — свеженький, не затасканный ещё до слащавого мерзкого лоска обитателя борделя.

— Не твоё дело. Садись в своё ведро и езжай, нашлась тут героиня, мля, благородная заступница за дешёвых давалей.

— Вали-вали, — подтвердила вторая девица грозно.

И тогда Онки с видимым удовольствием, размахнувшись красиво, без суеты, четко впечатала первой по зубам, а другую, не слишком быстро сориентировавшуюся, грамотным выпадом сбила с ног, когда она, мощная, туповатая, как локомотив, тяжело и грубо бросилась вперёд, густо дыша парами алкоголя.

— Пошли, — сказала быстро, приподнимая за руку мальчонку, невесомого почти, расслабленного, как куклу.

Он едва поспевал за нею, слабый и нежный, оглядывался.

Девица с разбитым ртом, зажимая его рукой и громко мыча, пыталась их догонять, вторая полулежала на асфальте и грязно бранилась, неопределённо потрясая в воздухе кулаком.

— … Ах, ты! Мать твоя ханыга! … Будешь у меня землю грызть! Отца твоего бесчестье!

Онки остановилась, обернулась, готовая отразить новую атаку, если таковая последует, и невозмутимо отозвалась:

— Да ни отца у меня нет, ни матери. Никогда не было, и не надо. Нет худа без добра. Хоть в бесчестии всякая пьяная шваль их не обвинит.

Побитый мальчик испуганно потянул свою спасительницу за рукав, видя, что воинствующая нетрезвая особа неуклюже собирается подняться на ноги.

Онки, откровенно игнорируя несущиеся ей в спину матерные вопли, местами нечленораздельные, аккуратно открыла автомобильную дверцу и усадила юношу на заднее сидение. Он сложился легко, податливо.

Прежде чем обойти машину и сесть за руль, она скользнула по нему взглядом — сидел притихший, взъерошенный, трогательно пытался закутаться в клочья своей некогда нарядной «рабочей» рубашки, дрожал меленько — он ведь не мог знать наверняка, а вдруг случайная заступница обойдётся с ним не лучше?

Онки молча протянула парнишке свою видавшую виды потертую кожаную куртку.

Он покорно принял её, но глядел исподлобья, всё ещё с опаской.

— Эх ты…дурень…

И жалко стало этого по-детски ещё хлипкого, очевидно, совсем недавно оступившегося пацаненка до желания приласкать, защитить, согреть. Поломанный, втоптанный в грязь, но всё-таки красивый цветок… Онки просто хотела куда-нибудь втиснуть кулак. Она не планировала никаких подвигов. Героиня поневоле, мля…

Онки быстро и отчего-то брезгливо подумала о том, как выглядит она сейчас в глазах этого униженного и напуганного существа, подумала и о той незатейливой благодарности за спасение, какую это существо могло ей предложить, и о себе самой, со слюнявой радостью принимающей такую благодарность в каком-нибудь до крайности паршивом, по её-то карману, придорожном мотеле…

— Я тебя отвезу, — сухо пообещала она, отворачиваясь, — ты где живёшь?

Мальчик сзади сидел так тихо, словно его и вовсе там не было.

Автомобиль скользил по асфальту, позолоченному светом оранжевых фонарей. Онки угрюмо смотрела на дорогу.

Ей вспомнилась недавняя поездка в один из городских борделей, на который неугомонным девочкам из «цветка дружбы» удалось собрать компромат: владельцы данного заведения выплачивали налоги государству далеко не в полном объёме и, по заявлениям некоторых ответственных очевидцев, содержали несовершеннолетних сотрудников, проходящих по поддельным документам.

Проституция в Новой Атлантиде была полностью легализована, но облагалась несколько большим количеством налогов, чем другие виды бизнеса; трудиться же на благо данной отрасли народного хозяйства юношам разрешалось по добровольному волеизъявлению, но не ранее достижения ими восемнадцатилетнего возраста.

Разумеется, регулярно выявлялись какие-нибудь нарушения. Дело известное: купец жаден — больше налог, меньше прибыль… Да и набольшей популярностью у клиенток всегда пользовались именно юноши нежного возраста… Потому, несмотря на систему внушительны штрафов, введенных государством, почти во всех борделях велась двойная бухгалтерия: официальные оклады сотрудникам были мизерными, и львиная доля денег выдавалась им на руки под видом «процента с продаж», и, понятно, эти деньги никак не фигурировали в документах финансовой отчетности, — вдобавок к этому в большинстве домов терпимости существовали тайные прейскуранты, «только для избранных», по которым за хорошие деньги некоторые имели право практически на всё.