- Если вы никому не скажете... Я получила от господина Розенберга открытое письмо. Хотела уничтожить, но подумала: если господину Розенбергу разрешили написать мне письмо, то я имею право...

- Где письмо? Покажите.

Она достала с полки фаянсовую банку в форме бочонка, с надписью "Лавровый лист", и вынула из нее согнутую вдвое открытку. На лицевой стороне ее красовался выдавленный и раскрашенный веночек из незабудок, над ним - два голубка, наискось - золотые буквы: "Счастливой пасхи!" На обороте мелким, старательным почерком Розенберг извещал, что он сидит во внутренней тюрьме королевской дрезденской полиции и надеется, что его навестят друзья. Мы погадали с хозяйкой - чем ему помочь, и с величайшей осмотрительностью она выпроводила меня на улицу.

Я вдруг почувствовал облегчение, как человек, решившийся на твердый шаг после колебаний. По тем же улицам, по которым я только что блуждал с единственной мыслью о своем несчастье, я шел сейчас, придумывая план свидания с товарищем в тюрьме. Только перед самым домом у меня опять заколотилось сердце: мне представилось, что на моем столе лежит письмо от Гульды. Но я ошибся.

Ее лицо, заплаканное и милое, являлось мне, когда я засыпал, но я не успевал на него наглядеться, куда-то спешил, ехал, мчался в коляске по русской дороге, мимо берез, в гору, и под конец добирался до обсерватории, и мне показывали в трубу одну из звезд Большой Медведицы, - там, в ярко-синем свете рампы, стоял мертвый, с провалившимися глазами директор нашего театра и кругом, за столиками, крестьяне медленно резали синее сало. Я просыпался, вспоминал, что, гуляя по променаде, всегда любуюсь Медведицей, опять видел Гульду и заново ехал по какой-то березовой аллее...

Утром, усталый, я отправился к Шеру.

- Вот, - сказал я, - из-за того, что вы попались с книгами, человек сидит в тюрьме.

- Я сидел в лагере. Между прочим, это были книги Розенберга, а не мои. У каждого своя судьба. Я верю в судьбу, - сказал Шер, подумав.

- Можете верить во что угодно. Не хотите ли что послать Розенбергу со мною, если я добьюсь с ним свидания?

- Я тоже добьюсь свидания.

- Ну а если я добьюсь первый?

Шер смерил комнату своими маленькими шажками.

- Что-нибудь послать? - спросил он, чуть-чуть улыбаясь. - Передайте ему мой социал-демократический привет.

Хозяйка Розенберга оказалась чувствительнее Шера: перед моим отъездом она принесла банку яблочного мармелада.

- Отвезите мой маленький подарок нашему заключенному! Он так хвалил этот мармелад моего домашнего изготовления. Господин Розенберг остался мне должен за комнату. Я надеюсь, когда его отпустят из заключения, он отдаст долг. Ведь в заключении не будет никаких расходов, и у господина Розенберга должны скопиться деньги, не так ли?

- Да, - сказал я, - если в тюрьме ему будут платить жалованье.

- Разве там платят? - серьезно спросила она.

- Да. Если просидишь десять лет, то при освобождении получаешь на трамвай.

Она помолчала.

- Ах эти русские! - вдруг засмеялась она.

Я выехал на гастроли днем раньше труппы, и весь этот день ушел у меня на хлопоты о свидании.

Дом дрезденской королевской полиции находился на оживленных улицах. Его облику придан был вид феодальный, замково-строгий, но в то же время в нем было нечто среднеевропейское, отвечающее парламентской форме правления, вполне приличное. План строения - квадрат. По внешним сторонам квадрата раздавались звонки велосипедов, шли барыни в белом, катились дрожки и фургоны, щелкали бичи. Но внутри квадрата, на дворе, заслоненное от мира высоким зданием полиции, было скрыто черное сердце - тюрьма. Она была без окон, или нет - все ее окна были спрятаны в железные кошели, разинутые сверху для света.

Я пересек двор закрытым остекленным ходом. Передо мною и позади меня деликатно щелкнули замки с хитрыми маленькими ключиками, которыми орудовал мой сопровождавший. Потом вдруг возник перед нами страж в черной накидке, с полуаршинными ключами на кольце - почти совершенно такими же, какие наш реквизитор давал тюремному сторожу из "Летучей мыши". У меня даже вспыхнул в памяти штраусовский пьяный лейтмотив: "Ach, ich hab' sie ja nur auf die Schulter gekusst!" 1* Но страж не думал петь: он был трезв. Он сумрачно принял меня и передал другому, так звякнув ключами, что у меня перехватило дыханье.

______________

* 1 Ах, я ведь только поцеловал ее в плечо! (нем.)

Я стоял в центре тюрьмы. Сквозь все здание, до крыши, круглой башней поднималась стальная сетка, наглухо закрывавшая междуэтажные лестницы. Никто не мог бы броситься сверху в пролет. Электрические лампочки извивом уходили в высоту.

Тюремщик подошел к сетке и постучал в нее ладонью. Пролет завыл, наполняясь стальным гуденьем.

- Алло, господин Розенберг! - неожиданно вскричал тюремщик.

Прошло несколько секунд, гул стих, и я услышал голос папаши Розенберга:

- Что, принесли обед?

- Нет, до обеда еще целый час, - закричал тюремщик, - но к вам пришли на свиданье.

- Ну, так пусть подымаются.

Тюремщик повел меня по лестницам. Пустынные этажи состояли из одинаковых площадок с бесконечными фронтами дверей, запертых на засовы. И стены и двери были покрашены в одну, темно-зеленую, краску. В дверях маленькими иллюминаторами были вправлены глазки, и над ними красовались статные светлые порядковые цифры. В третьем этаже одна дверь, словно выходя из фронта, приоткрылась (тут только я оценил ее толщину), и на пороге я увидел Розенберга.

Он обнял меня и усиленно-радушным жестом пригласил в камеру.

- Мы поболтаем немного, - сказал он тюремщику дружески.

- Хорошо, только вы не закрывайтесь совсем.

На стене камеры висели "Правила гигиены", напечатанные мелким шрифтом. В середине правил были нарисованы зубы и рука с зубной щеткой. Рядом с правилами на полочке находились оловянная кружка с выдавленным портретом канцлера князя Отто фон Бисмарка, зубная щетка и порошок. Розенберг покровительственно наблюдал, как я знакомлюсь с обстановкой.

- Вы в первый раз? - спросил я.

- Да, я учусь, - ответил он.

Камера смущала меня пустотой, и мне было неловко, что я пришел с пустыми руками: мармелад у меня отобрало тюремное начальство - на исследование.

- Мне ничего не надо. Мне дают обеды с воли, из ресторана, и даже видите? - я курю, - сказал Розенберг.

- Все это - необычайно, - сказал я, покосившись на дверь. - Не тюрьма, а "Летучая мышь".

- Нет, очень злое и жестокое заведение, - возразил он, как мне показалось, обидевшись. - Но со мной - другое дело.

- Что же с вами?

- Мне предъявили обвинение в пораженчестве. Говорят: вы - большевик. Но, понимаете, у них первый такой случай, и они пока не знают, как себя вести с большевиками. Как будто это - опасные бунтовщики. Но в то же время ведь это - русская власть, с которой они играют в мир!

Он засмеялся.

- Поэтому они держат меня за решеткой, но на всякий случай кокетничают со мною самым любезным обращением.

- Понимаю: им это ничего не стоит.

- Совершенно верно. Если они ошибутся - никогда не поздно отплатить мне за все излишки проявленного гуманизма.

На прощанье я взял у Розенберга поручения, и он напутствовал меня шутливым смешком:

- Все это может иметь хорошую сторону: как только начнется обмен пленными, мы с вами вылетим из Германии пробками. Ведь вам этот визит ко мне не забудется!

Мы отворили дверь. Тюремщик, подслушивавший разговор, посторонился солидно и учтиво.

- Он что - соображает по-русски? - спросил я.

Но в тюрьме, как повсюду, хороший тон требовал, чтобы человек притворялся ничего не смыслящим болваном, и тюремщик тотчас одернул меня:

- В коридоре не разговаривать!

Розенберг, выглядывая из двери, немного печально улыбался и кивал.

- Не забудьте кланяться Шеру, - говорил он.

И я спустился по лестницам, и меня стали передавать в обратном порядке, из рук в руки, один тюремщик другому, и - попеременно - я ждал, что вот сейчас на меня крикнут, а сейчас, загремев ключами, споют мне из "Летучей мыши": "Ach, ich hab' sie ja nur auf die Schulter gekusst!"