К бедствиям фронта прибавлялись бедствия тыла, фронт слал в глубь страны ходоков смерти и отчаяния. Так пришла посланная окопами в тыл эпидемия кожной болезни, гнездившейся у мужчин в бороде и усах лишаями, от которых выпадали волосы. На фронте заражались этой болезнью целыми бригадами, полками, в тылу - улицами, селами, городами. Так пришла, перешагнув через окопы, заразив обе стороны фронта, эпидемия испанки болезни, вспыхнувшей за Пиренеями и окрещенной именем первой своей жертвы Испании. С юга болезнь поднялась на север Европы, и Германия изнеможенно бредила в жару, вместе со всей Европой виня в эпидемии виновницу всех страданий - войну.
В театре испанка разгуливала как закулисные сквозняки. Из-за болезни актеров отменялись спектакли, ждали, что театр вслед за школами закроется на долгое время. И я думал: испанка держит меня в театре; кончится эпидемия прощай сцена.
Но меня занимали новыми ролями, рассчитывая, наверно, что я окуплюсь.
К концу лета стали готовить праздничный вагнеровский спектакль, выбрав несколько сцен из "Нюрнбергских мастеров пения". Был собран хор из городских певческих союзов, и на репетиции начали приходить парикмахеры, учителя, шуцманы, кельнеры, электромонтеры, рестораторы - неуклюжее множество, которое должно было изображать цеховой нюрнбергский народ. Кваст мучился с ними, обтачивая каждого шуцмана, как деревяшку, объясняя, вдалбливая, вбивая, как гвозди, простые очевидности, грохая крышкой рояля, крича:
- Господа, напрягайте не только ваше горло, но и ваш мозг, господа!
Господа напрягали все, что могли, телега двигалась со скрипом вперед.
Актеры рядом с этими мейстерзингерами двадцатого века были сущими гениями и, получив роли мейстерзингеров шестнадцатого века, глядели на пришлый любительский хор свысока. Но мне нравились многотрудные шумовые репетиции, я, пораженный, слушал, как гений немецкого трудолюбия - Рихард Вагнер - с громоздким расчетом заваливает глыбами своей музыки все, что оставалось и цвело после ясных открытий Амадея Моцарта, как лавина заваливает вознесенные к небу горные перевалы. С удивлением, точно чужого, я встречал себя в этой математике шума, в унисонных коридорах голосов, бродя, как в бреду, по их звонким пустотам.
Я пел мейстерзингера Ганса Шварца, чулочника, согласного товарища других почтенных басов - мыловара, медника, булочника, жестяника. Из дюжины реплик моей роли мне пришлись по вкусу четыре такта, которыми чулочник перебивает соло городского писаря Сикста Бекмессера на состязании певцов:
Что он поет?
Что с ним,что с ним?
Кто тут поймет?
Эти слова выпевались в моем воображении ни к селу ни к городу за обедом, в антракты спектакля, на сон грядущий. Я обращался к себе: "Что он поет?" Ко всему совершавшемуся вокруг: "Кто тут поймет?", а то к прохожему, в смятении или досаде заговорившему с собою на улице: "Что с ним, что с ним?"
И вот пришел день торжественного спектакля. Уборные, лестницы, коридоры, все закулисные уголки переполнились народом. Шуцманов, электромонтеров, учителей надо было одеть, намазать их неподвижные лица тэном, глаза - карандашами, попудрить носы. Надев костюмы задом наперед, они азартно спорили друг с другом - кто больше понимает в старом Нюрнберге, пока не прибегал взмыленный гардеробье и не командовал:
- Надеть наоборот, господа! Перевернуть! Тут вам не Нюрнберг, а театр.
Общее возбуждение вдруг стало отзываться во мне странным равнодушием, и, находясь в центре толпы, я видел ее как будто издалека, со стороны.
Спектакль открывался сценой из первого действия, в которой мейстерзингеры уговариваются об устройстве состязания певцов. Со своими цеховыми знаками, как со знаменами, мастера полукольцом занимали середину сцены. Я держал свой транспарант с чулком, меня окружали портной, скорняк, медник, оловянных дел мастер. Впереди двигались, подходя к рампе или отступая от нее, актеры первых партий.
Когда булочник Фриц Котнер, подняв над головою румяный крендель в разукрашенной раме, начал перекличку мастеров:
Для испытанья и для совещанья
Приглашены мы сюда на собранье,
я отчетливо увидел, как он, Фриц Котнер, а в жизни - старый хорист, издевавшийся надо мной после памятной оскорбительной рецензии, - продолжая петь, стал клевать мясистым носом, как этот нос, вытянувшись, начал медленно закручиваться, подрумяниваясь и превращаясь в крендель. Я стряхнул с себя наважденье, поглядел на капельмейстера, на суфлера - они, как полагалось, в поте лица отсчитывали такты. Я пел свои реплики, одобрял мастера Погнера, насмехался над франконским рыцарем Вальтером, а в промежутки косился на булочника, и меня передергивало от холода: он явно дремал, и на его плечах, друг над другом, колебались два кренделя - один на палке, в цветной раме, другой пониже, на месте исчезнувшего лица.
После занавеса, толкаясь в кулисах с певцами, я почувствовал, что весь взмок и погибаю от жажды. Булочник очутился рядом со мной и сказал:
- Ты, того и гляди, заснешь.
- Это ты спишь, а не я, - ответил я злорадно, - погоди, тебя еще обругают в газетах!
У него совсем ничего не осталось от физиономии, она сделалась сплошной перепеченной красной коркой кренделя, и дырки зияли вместо глаз. Я пошел в реквизиторскую отдать свой транспарант. Цеховые знаки прислонены были кучей в угол. Передним стоял крендель. Я отодвинул его и заглянул - что стоит позади. Там тоже был крендель. Я оттолкнул его в сторону. За ним скрывался еще один крендель. Я всмотрелся в свой транспарант: чулок быстро изогнулся в восьмерку, покраснел и стал кренделем. Я плюнул на эту нечестную игру, транспаранты с шумом повалились на пол, я ушел к себе в уборную, не оглянувшись.
Потом время разрослось в бесконечность и остановилось. Страшно много людей кружилось подле меня, все, как один. Пел Ганс Закс, пел Бекмессер, пел булочник Котнер с кренделем вместо головы. Пропел я.
Суфлер, кирпично-огненный, почти вылезал из будки, грозя указательным пальцем. Рихард Кваст размахивал палочкой: необычайно далеко, как будто в бинокле, приложенном к глазам большими стеклами. Вдруг палочка вырвалась из его рук, перелетела на сцену и приросла к пальцу суфлера. Суфлер стряхнул ее, она оторвалась и полетела назад к капельмейстеру через весь зрительный зал. Я с удовольствием следил за нею. "Нельзя, нельзя", - сказали мне строго и куда-то повели меня.
Я очнулся при дневном свете и долго осматривал абажур потолочной газовой лампы с зелеными стеклярусными висюльками. Он был мне знаком. Я сообразил, что лежу дома, у себя в комнате. Мне ничего не хотелось.
Немного погодя отворилась дверь, и в комнату заглянула Гульда. Мне стало на минутку хорошо, что я ее вижу. Она осторожно вошла, села на край постели и притронулась к моей руке.
- Ты когда приехала? - спросил я Гульду.
- Не помнишь?
- Я тебя ждал на спектакль.
- Я и приехала, как ты ждал, и была на спектакле. Ты не помнишь, что случилось на спектакле?
Мне неприятно было отвечать. Я хотел высчитать, когда был спектакль, но ничего не получалось.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила Гульда.
- Я захворал.
- Был доктор, - сказала она, - у тебя - испанка. Мне все время хотелось потянуться, я потягивался, но мне все было мало, хотелось вытянуться во всю комнату, потом - во весь дом, во всю улицу, чтобы ноги уперлись в вокзал, а голова - в театр, в суфлерскую будку. Это было удобно, потому что ярко освещенный кирпичный суфлер был мне очень хорошо виден. Он стремительно листал ноты и карандашом, который у него рос на месте указательного пальца, отсчитывал такты. Я тоже считал такты и дожидался, когда он мне подаст вступление. Я так вытянулся, что мои ноги свободно ходили по вокзалу, от одной кассы к другой, и я мучительно хотел спросить, в какой кассе продают билеты на Рихарда Вагнера, в Россию, но я не мог спросить, потому что голова моя находилась в театре. Я решил быстро сжаться и перетянуться - головой на вокзал, ногами в театр. Но суфлер завертел нотными страницами еще быстрей, и я побоялся пропустить свое вступление...