– Мужик, остановись вон там, чуть подальше, на кругу.

– Чё? – спрашивает он.

– Высади меня тут, – повторяю ему.

– Никаких остановок, дружище, до самой больницы. Нельзя терять ни минуты. А там оформишь жену и будешь заниматься с детьми.

– Ну ладно, – отвечаю, а мысль работает. – Там в палатах есть телики?

Этот гондон ошалело смотрит на меня, но отвечает:

– Да, телики есть.

Неебический мудак. Тем временем бабе на рожу приспособили кислородную маску, и санитар убеждает ее не говорить, а я про себя думаю: ну попробуй, хули, я вот сколько лет эту пасть заткнуть не могу. А она все гонит на меня, с понтом дела я во всем виноват. А ведь сама, как обычно, хотела еще выпить, бухая корова. Говорил тебе, занималась бы ты так с детьми, как въебываешь по бухлу, небось они бы так не отставали в школе, особенно козлик Джейсон. Поворачиваюсь к нему и говорю:

– Не думай, что можешь закалывать школу из-за того, что твоя ебнутая мамка залегла на койку на пару недель. Пора бы тебе как следует поучиться, сын, я тебя предупредил.

Иногда мне кажется, что я слишком прессую своего козлика. Но если вдуматься, мой папахен обращался со мной ровно также, как сейчас говорят, жестоко, и что? Пиздюли ни капли мне не повредили. Вот он я, живое доказательство того, что дети от побоев только лучше становятся. Сколько лет живу, и вот, прикинь – до сих пор меня не принимали копы, буквально ни разу. Я прочно выучил урок: чту уголовный кодекс и держусь подальше от гондонов в форме. Все, что мне от жизни нужно – бухнуть, посмотреть футбол и время от времени перепихнуться.

К слову говоря, пришла мысль: каково будет ей впердолить, безногой-то. Приехали мы в больницу, а тут доктор, гонит о том, что я в шоке, а у меня на уме один футбол, если эти гондоны уже вкатили голешник, я стопудово буду в шоке. Поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

– Слышь, мужик, а мы с ней сможем, ну, туда-сюда?

Этот мудак не вдупляется.

– Ну вот, мы в постели? – Он кивает. – Прикинь, ноги-то ей оттяпало, и как я ей, присунуть-то смогу? . . – В смысле? – спрашивает гондон.

Тугой наглушняк. А еще врач, не хуй собачий. Мне казалось, для такой работы нужна хоть капля мозгов.

– Я спрашиваю про половую жизнь, – объясняю ему.

– В том случае, если ваша жена выживет, половая жизнь у вас будет нормальной, – отвечает этот гондон, уставившись на меня, будто я маньяк какой.

– Ништяк, – говорю. – Я рад до усрачки, потому что раньше там нормального и рядом не лежало! Если, конечно, не считать за норму трах раз в три месяца, а по мне так это хуево донельзя.

Так что вот сижу, пытаюсь смотреть футбол по телику в приемной. Ни пивка, ни хуя, местные маньяки донимают меня формулярами и вопросами, одуревшие дети бесятся, талдычат, мол, как там мамка, в порядке, когда мы поедем домой, короче, достают, как могут. А я ведь их предупреждал, домой придем – свое получите, сказал я им.

Правда, чует моя жопа, выйдет баба из больнички и, не дай бог, не сможет заниматься по хозяйству, мне тогда пиздец. Это же кошмар и тихий ужас! Заботиться о жирной безногой бляди! Такая прелесть, что просто слов нет! И здесь эта толстая корова тоже виновата. Устроила мне неебические головняки. А игра была откровенно не фонтан, хули, очередная ничья, по нулям, прикинь?

Стояла влажная, удушливая погода. Жара варила заживо. Смог, крепко замешенный на пыльце, резал глаза. Шальные слезы на долгую память. Сраный Лондон. Прежде я любил солнце и жару. Сейчас они меня изничтожают, высасывают все соки. И еще кое-что. Девицы по такой погоде, как же они одеваются. Сущая пытка, просто ебануться.

Мой приятель, Энди Барроу, решил у себя дома в Хэкни объединить две комнаты в одну, и я помогал ломать стену. От напряжения и строительной пыли в горле застряла колючка. Навалилась вареная вялость, может, от того, что в последние дни я бухал по ночам. Не, сегодня домой пораньше. Доезжаю до Тафнелл-парк, и в дверях своей квартиры на втором этаже чувствую, что мироощущение выправилось, и можно бы снова куда-нибудь затусоваться. Меня никто не встречает; Селина и Иветта куда-то убрели. Записки, приличествующей случаю, нет, если не считать бумажки с лаконичным: “ДЕВОЧКИ УШЛИ ЗАЖИГАТЬ. ОТЪЕБИСЬ”.

Зато Чарли, довольный, как слон, пообщался с автоответчиком.

“Джо, свершилось. Девочка. Я в “Корабле” на Уордур-стрит. Зависну часов до шести. Подползай, если успеешь. И купи уже мобилу, упертый шотландский гондон”.

В жопу мобилу. Терпеть не могу и сами телефончики, и их мудацких хозяев. Кошмарная навязчивость чужих голосов: достанут своими проблемами где угодно. Был недавно в Сохо на свирепом отходняке, так по всей улице стояли тупые дрочеры и говорили сами с собой. Яппи ведут себя, как бомжи: бухают на улице и бормочут всякий бред себе под нос, точнее, в крохотные, едва заметные микрофоны мобильников.

Затусить меня уговаривать не надо, пить хочется немилосердно. Задержав дыхание, резко выламываюсь на жару, и через пару метров чувствую, как сажа и выхлопные газы вгрызаются в плоть. В подземку я спускаюсь уже мокрый как мышь. Внизу можно насладиться прохладой, но это пока не войдешь в поезд. Напротив сидит пара жеманных гомиков, их педерастичные голоса ввинчиваются мне в череп. Наблюдаю два комплекта мертвых, нечеловеческих, бойскаутских глаз – черта, присущая многим голубцам. Гадом буду, у этих гондонов мобилы есть.

Напоминает о том, как пару месяцев назад нас с Чарли занесло в “Два пивовара”, гейский паб в Кла-пэме, рядом с парком. Мы зашли туда только потому, что проходили мимо, а там было открыто допоздна. Как выяснилось, зря. От шарнирных жестов, визга, пронзительных голосов гомосечества меня накрыла волна омерзения. В животе сгустился ком тошноты и стал пробивать себе дорогу вверх, стиснув горло так, что мне стало трудно дышать. Я скорчил рожу, Чарли все понял, мы допили и ушли.

Сгорая от стыда и неловкости, мы брели по Клапэм-Коммону, печальные последствия нашей лени и любопытства давили на сердце. И тут я заметил, что к нам направляется один из этих. Его болезненный рот кривился, а ведь он туда берет хуй знает что, и его гримаса предназначалась мне. Тошнотные, как бы извиняющиеся глаза пидора словно заглянули мне в душу и проникли в самое существо.

Этот хуесос смотрел на меня.

На меня!

У меня упала планка, и я ему вломил. Судя по ощущениям в теле, от всей души. Мощный напас в зубы, и гомик отскочил назад, вцепившись в разбитый рот. Осмотр показал, что костяшки не содраны, значит, его порченая кровь не попала внутрь. Чарли, ни слова не говоря, включается в процесс, прописывает говномесу боковой в рожу. Только пятки в воздухе сверкнули, и тело тяжко рухнуло на бетон.

Чарли – хороший товарищ, всегда прикроет, хоть сейчас мне помощь ни к чему, но он, что называется, любит принимать участие. Вписывается из любви к этому делу. Похвальная черта. Упавшего пидора мы обработали ногами. Тот стонал, хрипел, булькал окровавленным ртом. Мне так хотелось изничтожить кукольное личико гомосека, что я не отрываясь лупил и лупил по нему сапогом, пока Чарли не оттащил меня.

Сверкающие глаза Чарли распахнулись во всю ширь, а губы – наоборот, сжались.

– Джо, остынь, у тебя крыша поехала? – выговаривал он мне.

Я опустил взгляд на измочаленную, стенающую тушу. Хорошо мы над ним поработали. Согласен, меня основательно вскрыло, просто не люблю пидоров. О чем и сообщил Чарли, пока мы убегали по парку в темную ночь, оставляя позади хнычущую жертву.

– Я сторонник другой точки зрения, – ответил мой истекающий адреналином друг. – Если бы все мужики перековались в говномесов, жизнь стала бы куда краше. Никакой конкуренции, все бабы мои.

Украдкой оглядываясь, я чувствовал, что мы уходим незамеченными. Стремительно темнело, вокруг ни души. Грохот в груди потихоньку затихал. Ночной воздух холодил кожу и успокаивал нервы.