По их логике выходит, что Пушкин-поэт родился потому, что его прогрессивные идеи оттачивались на николаевском булыжнике. А ведь дети понимают, что его поэзия – это цветок, который ломает даже асфальт. Дети-то знают.

А занимательная эстетика, эта странная наука, единственная, которая не требует проверки на практике, вместо того чтобы изучать условия наилучшие для произрастания штучного цветка, даёт рекомендации всем цветам скопом, как им ломать асфальты.

А цветок смотрит – его в пустыне угораздило родиться или в цветочном магазине, ломать ничего не надо, и главное – не сгинуть от голода или перекорма.

Занимательная эстетика хочет быть наукой, а наука ищет правила. А у искусства одно правило: каждое произведение– это исключение. Как любовь.

И тут кончается сходство произведения искусства даже с цветком.

У цветов есть сорта. Но розы одного сорта прекрасны даже одинаковые, а один стих, написанный дважды, – это всего один стих, а не два.

В природе и ремесле стандарт может быть прекрасен, в искусстве – нет.

И выходит, что искусство даже и не природа?

Природа. Только другая. Невидимая и неуловимая.

Так какого же чёрта? Как может эстетика изучать неуловимое, если она хочет быть наукой?

Между поэзией и искусством такая же разница, как между поэзией и стихами. Стихи – форма, поэзия – суть. Стихи могут быть и без поэзии, их может насобачиться делать машина. Но уловить неуловимое, чтобы передать его потом в виде стиха, может только поэт. Стих имеет традицию – ритм, рифму и прочее – в каждом языке свою. Поэзия каждый раз родится заново.

Наука занимается отделением кажущегося от действительности. И наука, изучающая науку, хочет понять, как впечатления сменяются знанием.

Искусство же занимается созданием впечатлений, которые влияют на человека, то есть на его желания.

На человеческие желания влияют и знания. Но вовсе не так крупно, как принято считать. Я знаю, что курить вредно, но курю. Я должен или испугаться, или почувствовать отвращение, тогда брошу. А если я применю волю, то это тоже желание, желание победить себя.

Искусство же может вызвать само желание бросить курить.

Оно только этим не очень хочет заниматься, хотя занимательная эстетика часто призывает его заниматься именно этим и считает это его главной задачей.

Искусство своими впечатлениями пробуждает поэта, художника или композитора в другом человеке. То есть делает этого человека на короткий момент творцом.

Творцом чего?

Многие думают, творцом стиха – если он предчувствует рифму, или композитором, если он предчувствует гармонию. Это ошибка.

Искусство делает его на короткий миг творцом самого себя.

Он догадывается о своих возможностях летать.

А иногда, если впечатление сильное и вовремя, он начинает думать, как с ними поступить, с этими возможностями.

Для учёного чужая душа – потёмки и туман, и он пытается, не понимая своей души, понять чужую. А для художника – натянута струна и тихо звенит в тумане, и он умеет сделать так, что она вдруг зазвенит отчётливо и в лад с мирозданием.

Я не знаю, может ли эстетика стать наукой или искусством – чем-то она должна стать, если она хочет существовать. Иначе от неё рано или поздно отплюются, как от схоластики. Если она хочет стать наукой об искусстве, она должна изучать впечатления.

Если она хочет стать искусством – она должна их порождать.

Третьего не дано.

Третье – это новый способ мышления, которым человечество ещё не владеет и о котором отдельные люди только догадываются.

– …Илларион, а что ты будешь делать, когда сломаешь все старые дома?

– Их ещё много в нашем городе.

– А потом?

– Есть другие города.

– А когда и их прикончишь?

– Начну ломать новые дома.

– То есть как? Зачем новые?

– Они тогда станут старыми.

– …Илларион, говорят, ты что-то изобретаешь?

– Да. Машину для разрушения железобетонных домов.

– Надо готовиться к будущему?

– Да.

– А зачем машина? Взрывай – и всё.

– Взрывы опасны, а балдой железобетон не возьмёшь.

– А что за машина?

– Вроде огромных челюстей. Будут отламывать целые блоки.

– Послушай, Илларион, ведь это страшно дорогая машина.

– Ну и что? А сколько домов ломать придётся? Окупится.

– И страшно сложная машина, и громоздкая, и как ты будешь её громоздить на двадцатый этаж?

– Окупится. Зато автоматика – престиж.

– Слушай, а зачем челюсти и автоматика? Можно просто забросить крюк на последний этаж и лебёдкой за трос тянуть – будет отламывать целые этажи.

– Нельзя.

– Почему?

– Чересчур просто.

– Ну и что плохого?

– Никто мне это не утвердит как изобретение и платить не будет. А у меня всё на лазерах.