– Ну, держись, кадет, сейчас мы из тебя ромштекс сделаем. – Соскучившись, гимназисты перешли в наступление, и Граевский уже собрался было браться за ремень, как вдруг положение сторон резко изменилось. В скверик завернули покурить свои – Юрка Федоров по прозвищу Чугун, Васька Хрящ да чемпион по плюходействию Страшила, широкий, словно венский комод.

– Ого-го, – только-то и сказали гимназисты, попятившись.

Дали им ума от души, бросили наглыми мордами в снег и, чтобы лучше запомнилось, ободрали все пуговицы с шинелей. На войне как на войне.

– Виват, виктория, – несколько хрипло после пары полупива заорал чемпион Страшила и в качестве трофея забрал у гимназистов портсигар с оранжевым зажигательным шнуром.

– Истинно, следует, – ухмыльнулись и кивнули головами Федоров с Хрящом. Граевский же молча выкурил с однополчанами по асмоловской и нехотя поплелся обедать к дяде.

В холодное время года тот занимал на Николаевской набережной дом, купленный им на паях со своим старинным приятелем князем Заславским-Рыльским. Впрочем, несмотря на преклонный возраст, князюшка – меценат, лошадник и обладатель пятимиллионного состояния – все больше обитался по заграницам и присутствием своим не докучал. А вот мороз давал о себе знать. Рысаки проносились окутанные паром, вокруг фонарей висели радужные нимбы, и, взбежав по знакомой лестнице, Граевский с радостью нырнул в тепло просторного вестибюля:

– Здорово, Тихон.

– Здравия желаем, молодой барин. – Степенный, одетый в форму унтер-офицера швейцар бережно принял кадетскую шинель и неожиданно сурово сдвинул кустистые брови: – Ну-кось, это что такое?

Глянул на синяк под глазом у Граевского, качнул головой и, ухмыльнувшись в усы, протянул пятак:

– Прижмите-ка, барин, покрепче, а то в тепле нальется кровью, будет как петушиный хвост.

Тихон был непьющим, рассудительным вдовцом и в самом деле имел чин унтер-офицера. А генерала помнил еще молодым кавалерийским ротмистром.

– Благодарю за службу. – Граевский сунул старику горсть пуговиц, ободранных с шинелей гимназистов, и мимо чучела горбатого топтыгина, державшего в передних лапах серебряное блюдо для визиток, метнулся по широкой лестнице в гостиную. Приложился губами к мягкой, отдающей валерьяной тетиной руке, поцеловал дядю в гладко выбритую, пахнущую одеколоном щеку и, переведя дух, вдруг заметил, что Варвара увлеченно беседует с каким-то флотским офицером.

– Кадет Граевский! – сильно топнув каблуками, вмешался он в разговор и, услышав в ответ:

– Здравствуйте, кадет! Лейтенант Ветров, – с ненавистью покосился на моряка – кортиком тебе бы по хребту, ишь усы-то распустил, для Варьки старается.

У самого Граевского с усами пока было не очень, то есть почти никак.

Несмотря на стужу за окном, в гостиной было тепло и уютно. Весело трещали в камине сосновые дрова, на тетушке был надет шелковый балахон, кузины сидели в легких кофточках. Дядя, усами и бакенбардами напоминавший льва, носил по привычке светло-серую генеральскую тужурку, и при взгляде на его высокую, осанистую фигуру хотелось взять под козырек и громко крикнуть: «Его превосходительству гип-гип-гип-гип ура!» Известный хлебосол и любитель покушать, он изнурял повара-француза советами по кулинарии, и тот обреченно кивал, заранее со всем соглашаясь:

– Allons bon[1]! Гречневый каш в брюхе у свинья! Буженина хрен! C'est affreux! Ma pauvre me1re![2]

Тетушка, дородная, с крючкообразным носом, происходившая из рода баронов Штернов, посматривала на молодежь и вспоминала свою юность, скучно проведенную в родовом поместье Швальцбург. Изредка улыбка искривляла ее тонкие губы, а в уголках добрых глаз сверкали слезинки – ну вот и все, жизнь прошла.

Кузины Граевского держали себя по-разному. Варвара, игриво поводя плечами под кружевной воздушной блузкой, не обращала внимания на окружающих и не спускала глаз с усатой физиономии собеседника. Ее старшая сестрица Ольга, накинув оренбургскую шаль, вяло музицировала за роялем и вполголоса напевала алябьевского «Соловья». Получалось чересчур жалостливо, Граевский готов был кинуть ей монету, чтобы только замолчала.

Скоро, доведя повара до белого каления, дядя отпустил его с Богом и, усевшись в любимое кресло, с удовольствием оглядел моряка – плечист, породист, говорят, из хорошей семьи. Не сухопутный, конечно, офицер, жопа-то в ракушках, ну да ладно.

Всю свою жизнь Всеволод Назарович, в отличие от брата, был очень удачлив – быстро сделал карьеру, выгодно женился, взяв солидное приданое, имел надежных и влиятельных друзей. Не везло ему только в одном – в супружестве получались одни лишь девочки. Остановился на трех.

Хотя вроде бы жаловаться грех. Старшая, Галина, замужем за капитаном пограничной стражи, средняя, Ольга, недурна собой, хотя зачем-то ударилась в учебу – на черта сдались ей эти Бестужевские курсы? Младшенькая, Варя, в выпускном классе гимназии. Эта в девках не засидится, вон как флотский-то смотрит на нее, томится. Только, как там ни крути, пусть уж лучше были бы сыновья. Да, не привел Бог.

– Ну-с, господин кадет, – генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, – извольте доложить, каковы успехи?

Хвастать Граевскому было нечем. Он отмалчивался, отвечал уклончиво и, наконец, ловко перевел разговор касательно злободневной темы – русско-японской войны. Собственно, все уже было кончено. Порт-Артур пал, русская армия под Мукденом разгромлена, а эскадра при Цусиме потоплена, однако ж генерал отреагировал живо, всем сердцем.

Пока он ругал нынешнее военное руководство, Ольга успела сыграть новомодное сочинение «На сопках Манчжурии», и тетушка, улыбаясь, пустила слезу – ах, вальс, старый добрый вальс… Варвару и лейтенанта Ветрова ни музыка, ни разговоры о войне, похоже, совершенно не трогали, они были увлечены друг другом.

– А ладно, Бог с ними, бездарностями. – Выговорившись наконец, генерал поднялся и, обняв племянника за плечи, повел к себе в огромный, напоминавший музейную палату кабинет. – Порассуждаем о чем-нибудь занимательном.

Упрашивать Граевского не пришлось – генерал был страстным путешественником и за свою жизнь собрал множество удивительнейших вещей. Стены кабинета были увешаны персидскими коврами, на которых красовалось восточное оружие. Необъятную тахту покрывали туркестанские ткани, на низеньких инкрустированных столиках стояли кальяны для курения гашиша. Словно ожившая сказка из «Тысячи и одной ночи».

– Ну-с, с чего начнем? – Генерал огляделся и, видимо, все еще будучи в неважном настроении, указал на кривой, заостренный с одного конца ржавый прут: – Этой пикой казнили неверных жен турецкого султана. Палач раскалял ее докрасна и пронзал изменщицу насквозь. А вот такими штырями убивают в Индии взбесившихся слонов. – Генерал извлек нечто, напоминающее огромный гвоздь. – Наездник забивает его животному в затылок, пока острие не разрушит мозг.

– Да ну вас, Всеволод Назарович, все ужасы какие-то. – Граевский пальцем потрогал ржавое железо и подошел к стенке, где на ковре зловеще отсвечивали сабли. – Сделайте милость, расскажите о булате.

Генерал, старый рубака, только этого и ждал, даже расплылся в улыбке от удовольствия.

– Видишь вот этот пюлуар? – Он живо сдернул со стены зеркально отполированную саблю. – Сработано из хорасанского булата, одного из лучших, к слову сказать. Смотри, узор крупный, коленчатый, ясно выделяется на черном фоне, отлив золотой, а голос, – генерал щелкнул ногтем по клинку, и тот отозвался протяжным, чистым звуком, – как плач Ярославны.

Воодушевившись, он, как всегда, от слов перешел к действиям. Бросал на булат шелковый платок, и тот распадался на две половинки, рубил с лихостью свечи в канделябре, и те падали на пол аккуратными четвертинками.

– Эх, вернуть бы молодость. – Быстро запыхавшись, генерал убрал клинок на стену, а в это время в вестибюле раздался звук гонга, и он потрепал Граевского по плечу: – О, уже семь часов. Пойдемте-ка, господин кадет, откушаем, чего Бог послал.