- Иисус Христос, помоги нам, исправь папку. Наказывать его не надо, но сделай так, чтобы он исправился, стал жить, как мама. Помоги нам, Христос. Скажи, поможешь, а?

Я прислушался к мрачной тишине. Всматривался в черный угол сарая, из которого ожидал чудесного появления бога.

- Если не поможешь - убегу из дома. Что же Ты, Иисус? - Я заплакал.

Неожиданно почувствовал, что сзади, у двери, кто-то стоит. Я вздрогнул и резко повернулся - в дверях стояла мама. Ее ладони сползали от висков к подбородку, глаза настолько расширились, что мне каким-то кусочком сознания вообразилось, что они отдалены от лица. Я медленно, со странной плавностью в движениях встал. Перед глазами качнулось; почувствовал, что падаю, будто во что-то теплое и вязкое.

- Мама... - слабо произнес я. Она крепко обняла меня, и мы долго простояли на одном месте.

АНТОШКА

Мои нервные срывы стали часто повторяться. Я отдалялся от сверстников. Играл чаще один или с собаками, которых у нас было две - Байкал и Антошка.

Байкал был важным и самолюбивым до чванливости, скорее всего от осознания, что он папкин любимчик. Был он крупного роста, долговязый. Его толстый, похожий на кусок пожарного шланга хвост всегда стоял торчком. Широкую, с черным носом пасть он редко держал прямо, а все норовил повернуть ее боком и в глаза не смотрел. Его рыже-коричневая шерсть была очень жесткая и создавала впечатление, когда к ней прикасались, шероховатой доски. Байкал часто высокомерно пренебрегал Антошкой и становился ревнив и зол, если тот пытался завоевать любовь хозяина. Байкал оскаливался, косился, рычал и хватал зубами безответного Антошку за шею или бока. Искусанного и скулящего, я брал его на руки и долго ласкал. Он лизал шершавым, розоватым языком мои руки, лицо и благодарно, преданно смотрел в глаза. Я вместе с братом и сестрами забинтовывал его; освободившись из наших рук, бинты и тряпки он срывал и принимался зализывать раны.

Как-то я увидел по телевизору дрессированных собак. Они были одеты, парами танцевали под балалайку и пели - тявкали. Было смешно и забавно. "А чем наши плохи для таких штук? - размышлял я ночью в кровати. - У мамы послезавтра день рождения, и если... - Но я не досказал мысли и замер. - Вот будет здорово!"

Я уже не моглежать спокойно, - дети самый нетерпеливый на свете народ. В потемках прополз я к кровати Лены и Насти. Они еще не спали и шептались

- Слушайте внимательно, - тихо говорил я, стоя перед их кроватью на коленях. - Завтра сшейте шароварыдля Антошки, лучше - красные.

- Для кого?! - Сестры подпрыгнули.

- Тише вы! Шаровары Антошке, - шептал я, опасаясь разбудить взрослых. Сегодня видели по телевизору?

- Ну?

- Гну! Антошка будет так же скакать и петь на мамином дне рождения.

- Здорово!

- А получится у тебя?

- Получится. Главное, чтобы шаровары были. И еще башмачки нужны, желтый пояс - как по телевизору, помните? Так, что бы еще? Ага! И кепку.

Еще первые солнечные блики не вздрогнули на моем настенном тряпичном коврике - я уже был на ногах. Все спали, кроме мамы и отца. Мама уже накормила поросят и готовила завтрак; отец ушел на работу.

Я решил, что сегодня же научу Антошку ходить на задних лапах, прыгать через обруч, палочку и петь под губную гармошку. "Мой Антошка будет петь!" приподнято думал я, когданабиралвкарманкусковойсахар.Ячувствовал в теле набирающую сил бодрость, растекавшуюся, наверное, от сердца, которое билось как-то странно - рывками.

Я приотворил дверь - на крыльце, свернувшись калачиком, спал Антошка; чуть ли не в обнимкурядомс ним лежал Наполеон. Они были большие друзья. Розоватый, блестящий нос собаки пошевеливался: должно быть, Антошке снились вкусные кушанья. Наполеон спал безмятежно, но иногда вздрагивал, и его седовато-серый облезлый хвост нервно шевелился. Я подкрался к ним. Не хотелось нарушать дружеский сон. Погладил обоих; они потянулись и, быть может, сказали бы, если умели бы говорить: "Эх, поспать бы еще!"

Антошку я увел за сарай, на небольшую поляну с мягкойтравой. Вспыхивала роса, чирикали воробьи, где-то у соседей горланил петух. Над ангарскими сопками колыхалась красновато-серебристая лужица света.Онабыстрорастекалась ввысь ивширь,превраща-лась в озеро, и вскоре из него вынырнуло солнце.

В столярке отца я взял обруч, палочку и с жаром принялся за дело. Отошел от Антошки метров на десять:

- Ко мне!

Он весело подбежал.

- Так. Начало хорошее. На сахар.

Антошка быстро схрумкал кусочек и уставился, виляя хвостом, на меня: "Еще хочу!" - говорили его заблестевшие глаза.

- Смотри, Антошка, - вот палочка. Через нее надо перепрыгивать. Понял? Ну, давай!

- Антошка, склонив набок голову, смотрел на меня.

- Давай! Что же ты?

Я подставил палочку под самые его лапы. Он понюхал ее, посмотрел на меня: "Я должен палочку съесть? Но она несъедобная!" - говорили его глаза.

- Какой же, Антошка, ты непонятливый. - Я потрепал его за ухо. Он счел мой жест за ласку и лизнул мою руку. - Смотри, что надо делать. - Я держал палочку одной рукой и, низко склонившись, перепрыгнул через нее. - Ясно?

На куст сирени запорхнули воробьи. Антошка с лаем кинулся на них. Вспугнутые птицы улетели, а Антошка стал, как умалишенный, бегать по поляне и звонко лаять. "Брось ты эту противную палочку: давай поиграем!" наверное, хотел сказать он. Я с трудом поймал его; он высунул язык, жарко дышал и вырывался из рук.

- Какой же ты противный пес. - Я чувствовал не только раздражение что-то похожее на злость закипало в груди. Неожиданно мне стало казаться, что Антошка нарочно, из злого умысла так ведет себя.

Часа через два я скормил Антошке последний кусок сахара, но пес совершенно не понимал, чего я от него добиваюсь. Резвился или злился, когда я силой заставлял его что-нибудь выполнить. Я покрылся потом и до боли искусал палец. К обеду во мне хрустнуло то, что, быть может, называется силой воли - я схватил Антошку и, пыхтя, заглянул в его округлившиеся глаза.

- Убирайся! - и отшвырнул бедную собаку.

Он, поджав хвост, отбежал к кусту сирени и, сжавшись, удивленно смотрел на меня.

- Неужели из-за этой бестолочи я не порадую в день рождения маму?! шептал я, уткнув голову в колени.

Весело подпрыгивая, подбежала Настя. Она была в коротком цветастом платье, ее кудрявые волосы спадали на сиявшие радостью глаза, и она их расправляла на виски за маленькие шелушащиеся уши.

- Сережа, Сережа! Мы нашли в кладовке твои старые брюки! Обрежем гачи, и будет ему самое то.

Я с досадой взглянул на сестру.

- Не нужно мне никаких ваших брюк, - зачем-то ударил я на "ваших". Оставьте меня в покое.

- Как?! Ты же сам просил! - Округлое лицо Насти потускнело, губы обидчиво вытянулись, а беловато-розовые пальцы теребили ленту на платье.

"Еще и Настю обидел!"

- Подождем с брюками, - произнес я уже мягче и добрее. - Пока - не до них. Вечером будет видно.

Она ушла раздосадованная и огорченная. Антошка, вбок держа голову, подошел ко мне. Я хмуро смотрел на него. Он завилял хвостом и низко опустил лохматую голову. Лизнул мое плечо.

- Уйди.

Но он еще раз лизнул. "Скажи, скажи, в чем я виноват? Скажи, и я исправлюсь", - было в его грустных глазах.

- Эх, ты, - сказаляипотрепалмягкийзагривок притихшего в моих ногах Антошки; онпоймал теплым языком руку, и я прижал его к своему боку.

День рождения, помнится, у мамы не получился: она к нему готовилась, накрыла стол, испекла большой пахучий пирог, надела синее, с белыми манжетами платье, но отец в тот вечер так и не появился дома. Я уже не верил, что в нашей семье когда-нибудь наступит покой и счастье.

ВГОСТЯХ

Через несколько дней, в субботу, рано утром мы поехали в гости к дедушке с бабушкой в деревню Сенькино близ Елани. Как я через много лет узнал, дедушка с бабушкой услышали, что в нашей семье непорядок, пригласили нас к себе и решили повлиять на папку.